час. на инструктаж и в министерство (к Михайлову) с Пономаревым, Куртом и Вильницем. Торжественные лица «коллекции марабу» и кисло-беспомощное «напутствие» министром Михайловым. «Бегом» на обед в гостиницу. Мусичка с Лютькой — хозяйки.

Спешно на вокзал. Оркестр толпой у входа в вокзал. Автобусы с вещами на площади. Цветы Т. Соболевой, Пономарев у микрофона. Ненастно, дождь. Погрузка и в 5.30 — отбытие на Берлин. Купе на 4-х. Договорились с проводниками и с Куртом и Ежом перебрались в международный вагон. Сразу полегчало, и стало легче дышать. Пономарев остался с Синицыной вдвоем в купе. <…> Перед сном пофилософствовали с Ежом в коридоре (о Есенине, природе, вылуплении стрекозы-«скачки» и сомнениях вокруг этой проблемы).

22 мая.

Около 1 час. дня — Брест. Тут уже сирень в цвету, каштаны, отцветает береза. В полях шагают аисты. Прилетели чибисы, стрижи, ласточки. Л. кормит нас всех неиссякаемыми запасами. Оркестранты на такси разъехались осматривать места. Мы — тоже. Но смотреть нечего: жалкие кучки домов, рассеянных по зеленеющей, сырой низине, уставленной вековыми ветлами. Много воды, какие-то протоки, озерки. В воздухе и на всем — дух и «слеза» минувших и грядущих бедствий. Даже природа за долгие годы не скрыла их. Ничто не скрыто наслоениями нового, все выглядит каким-то «расслоенным».

У одной кирки, мимо которой мы проезжали, толпа. Идет служба. Празднично одетые девушки. Оказывается, сегодня (в день переезда нами границы!) — Николин день. Тоскливо, несмотря на солнечный день. Через 3 часа тронулись дальше. Мы с Ежом пошли объясняться к Пономареву о формах участия Ежи в нашей поездке. Потом Еж развлекал нас замысловатыми загадками. В интервале между 4 и 7 час. я и Курт занимались партитурами.

23 мая.

Среди ночи проснулся от тишины. Нежный, волнующий женский голос диспетчера в гулком пустом молчании вокзала. Познань. 8 часов утра (6 час. утра по-местному) — Франкфурт-на-Одере. Яркий день. Множество фруктовых садов в полном цвету. Молодой тевтон со стальным перстнем на пальце взял паспорта. Еж и Курт, с их контрастной реакцией на окружающее. Типичный, знакомый по детству вид вокзала: чисто, пустовато, маленькие вагончики пригородных составов с пухлыми немками и поджарыми, но добрыми немцами.

Появление городской депутации с приветствием и неизбежными тюльпанами. Мы вышли к ним на перрон, но немедленно были водворены обратно фигурами в зеленых мундирах: не полагается ступать на перрон до возвращения паспортов.

На подступах к Берлину в солнечных смешанных, сосновых и дубовых, лесах светятся изумрудом копья ландышников. Кой-где опрятные старичок или старушка рвут ландыши, стоят с белыми букетиками в руке.

К 11-ти — Берлин. Довольно много встречающих с букетами и рукопожатиями. Среди них моложавая и сдержанная мать Курта. Появление Лии, прикреплена к нам переводчицей. Одни с ней в гостиницу. Через уставленную руинами, но начисто прибранную и асфальтированную пустыню разбитого берлинского центра едем в гостиницу.

Кой-где на уцелевших улицах видны веселенькие витрины, редкие машины и многочисленные мотоциклисты и велосипедисты. В номере пахнет дымом (на улице очень свежо) — топится углем печь. Горничная, с извинениями, спешит закончить уборку. Пара комнат, уставленных случайной мебелью, окнами во двор. Кой-что поломано, кой-где облуплено. Внизу в ресторане завтрак втроем. Телефонный звонок Ойстраха (помещен над нами), сообщающего ворох недоразумений, связанных с гастрольным планом.

В 3 часа едем в гостиницу, где помещены Пономарев, Саркисов, Курт, — обедать. Встреча со множеством деятелей Министерства культуры ГДР и антрепренерами, закупившими нас с потрохами и вмешивающимися во все решительно. После обеда, в отдельной жаркой и душной комнате и дыму сигар совещание со всеми ними. Много неприятного: у Ойстраха выплывает в Западном Берлине сольный концерт, у меня 28-го там же намечается непредвиденный симфонический. Гамбургская филармония якобы не желает Шостаковича; к 28-му есть только одна репетиция, акустика, говорят, скверная и т.д. и т.д. Корпели до 6-ти, после чего я был отвезен, измученный и разбитый, к себе, а Л. с Куртом и Ежом пошли слушать «Дон-Жуана» Моцарта в Городской театр, где будет мой концерт 25-го. На минуту поднялся к Ойстрахам. Потом хотел утешиться C.-Томсоном («Джеком — Боевым Коньком») и отдохнуть в тишине.

Но не тут-то было. Заиграл наверху Ойстрах. Слышимость абсолютная. Играл долго и неумолимо. К счастью, забежал Пономарев. Решили, что перееду завтра в их гостиницу. Рано, совсем расклеванный, лег в постель, ослепительную, но, конечно, короткую и очень неудобную. Только задремал, вернулась Л.

24 мая.

Сразу после завтрака переехали в гостиницу «Адлон», помещающуюся вблизи Бранденбургских ворот, которые отделяют нас от загадочного мира «запада». Номер светлый, солнечный, обширный, комфортабельный, напоминающий Карловы Вары; с балкона вид на большой пустырь, где под развалинами открываются этажи подземной резиденции Гитлера; ныне развалины зеленеют густой травой и зарослями молодых деревьев. Из свежей, весенней чащи их льются песни черных дроздов. Тут же вблизи участок с уцелевшим массивным фундаментом, где стоял дворец Риббентроппа.

Сел на удобный диван, перелистал партитуры, наметил план репетиции.

В 12 часов сели в машину, отправились в Городской театр, где предстояло «работать». Нежный, розовато-желтый, нарядный зал. Прекрасная акустика. Удобная рассадка оркестра. Прогнал для освоения акустики «Франческу». Проработал Моцарта с повторением отдельных мест и, конечно, 2-й части; проиграли с Ойстрахом Шостаковича. Волнение мое на сей раз выразилось в замедленности каждого движения и речи. И только раз обнаружилось в выскочившей из дрогнувших пальцев палочке. Репетиция длилась с 2.15 до 4.45. Дома (примерно с 6 до 8) обстоятельно опять прошел партитуры. В сумерках после чая с Л., Лией и Куртом поехали навестить ее новую неправдоподобно игрушечную, чистенькую квартирку. На обратном пути заезжали в какой-то парк, где всей компанией, с шофером вместе, немного погуляли. Вернулись в темноте, легли и уснули как убитые.

25 мая.

Репетиция с 10.15 до 12. На «разминку» сыграли сюиту из «Раймонды», которая, кстати, включена в программу неизбежного, к сожалению, и опасного концерта 28-го в Западном Берлине.

Починил, на основании вчерашнего прогона, кусочки «Франчески», местечками поиграл Моцарта и сделал генеральную Шостаковича. Вначале чувствовал себя довольно спокойно, но постепенно захватило знакомое дрожащее, расслабляющее волнение, до отчаяния.

В 3-м часу лег спать. Подремал, но заснуть не мог. Началось частое сердцебиение, длившееся до выхода на эстраду. К тому же где-то внизу непрерывно гудела какая-то машина, сотрясавшая кровать и барабанные перепонки. Немного стало легче, когда она стихла, а помрачневшее душное небо разродилось могучей грозой с ливнем, широкими громовыми раскатами и бурей, но не намного. Когда в театре Л. ушла в зал, я остался один с чувством полной беспомощности