как правило, обусловлены эмоциональной онтологией, то есть тем, как их вынуждали чувствовать. Это согласуется с исследованиями о разводе, приведенными в начале этой главы.

Женщины применяют эмоциональную онтологию по-разному: они обращают пристальное внимание на свои собственные эмоции во взаимоотношениях, обращают внимание на эмоции партнеров, дают названия мимолетным и изменяющимся настроениям, предлагают стандарты эмоциональных ожиданий, ссылаются на эмоциональные потребности, придерживаются четко прописанной модели интимности, и, наконец, они, по всей видимости, перенаправляют, отслеживают и регулируют глубину и выразительность эмоций во взаимоотношениях, то есть выполняют то, что Арли Хохшильд назвала «эмоциональным трудом»529. Эмоциональная онтология становится основой для предъявления претензий, для проявления особой формы компетентности, формулировки ожиданий и создания социальных сценариев взаимоотношений. После того как эмоции названы, исследованы и применены в культурных моделях и идеалах, они чаще всего становятся «неопровержимыми фактами» и сущностями. Тем более что психологические фреймы, как правило, обеспечивают самоповествования и самоцели, которые придают смысловое оформление и структуру эмоциям.

Таким образом, женщины воспринимают свои эмоции как непреодолимую основу реальности, самоидентификации и социальной компетентности. Вот примеры двух женщин, которые принадлежат к разным поколениям, но удивительно созвучны в своих обращениях к эмоциональным онтологиям. Тридцатиоднолетняя Эвелин — профессор из Франции. Она рассталась со своим спутником после восьми лет отношений:

Почему мы расстались? Не потому, что с ним было что-то не так. Он отличный парень. Прямо-таки всеобщий любимец. Каждая женщина его хочет. Неудивительно, что он сейчас с моей лучшей подругой. Вот такой уж он человек. Но мне казалось, что он недостаточно понимает меня. Он любил меня и восхищался мной. Но он не понимал, кто я по-настоящему. Он видел во мне загадочную, непостижимую женщину, и когда я реагировала непонятным ему образом, он говорил: «Ты такая интересная». Но это совсем не то, что мне было нужно от него. Я хотела, чтобы он понимал, кто я. Я не хотела быть таинственной и загадочной. Я просто хотела, чтобы меня понимали.

Эвелин напоминает Хелен, шестидесятичетырехлетнюю американку, о которой говорилось выше. Когда Хелен сообщила, что переживает «кризис брака после тридцати пяти лет замужества», я спросила ее, почему:

ХЕЛЕН: Томас [имя мужа] любит меня, он любит меня по-своему, мне даже кажется, что очень сильно. Но он никогда не испытывал глубокого интереса ко мне как личности.

КОРР.: Можете ли вы привести мне пример?

ХЕЛЕН: Много-много лет назад, может быть, лет двадцать назад я выступила с публичной речью, и после этой речи он постоянно подкалывал меня из-за того, что я допустила крошечную ошибку в дате одного события. Кажется, я ошиблась на пять лет или что-то в этом роде, упомянув о нем. Он не сказал ни слова о выступлении в целом. Только о том, как я допустила ошибку. Знаете, я до сих пор это помню. Или, например, когда я покупала себе новую одежду, он тут же спрашивал: «Во сколько тебе это обошлось?» Или покупал мне какой-нибудь бессмысленный подарок на день рождения, какие-нибудь ненужные и не симпатичные мне вещи. Мне кажется, он не понимает меня. Не знает моего вкуса, не знает моих самых сокровенных потребностей.

И Эвелин, и Хелен проявляют четкую эмоциональную онтологию, они осознают свои эмоциональные потребности «быть по-настоящему услышанными», быть понятыми и оцененными должным образом и ориентированы на них. Такие потребности, несомненно, кроются в глубинах человеческой субъективности, они изменчивы и труднодоступны другим. Эти потребности можно удовлетворить только после тщательной вербализации и переговоров. Они исходят из этики заботы и, таким образом, имеют непреложный характер моральных притязаний.

Некоторые философы феминистского толка критиковали этику заботы за неспособность наделить женщин независимостью, то есть за неспособность развивать в них навыки достижения собственных целей и действовать в рамках самостоятельно сформированного ими чувства собственного достоинства. Однако этика заботы, основанная на эмоциональной онтологии, оказывает противоположный эффект. Этика заботы в сочетании с терапевтическими методами самопознания и самоуправления подразумевает и даже усугубляет самоуважение и самобытность благодаря чувству эмоциональной компетентности и, таким образом, в конечном итоге способствует развитию у женщин чувства собственного достоинства и независимости. Обеспечение чувства собственного достоинства посредством эмоций стало первостепенным для самопрезентации женщин в отношениях и для их самоконтроля, что подтверждается количественными исследованиями.

«Отсутствие любви» стало достаточно часто упоминаемой жалобой среди женщин в двух исследованиях (67 % женщин в калифорнийском исследовании разводов и 75 % женщин в исследовании ППР [Проект по посредничеству при разводе]). Очевидно, что за последние 15 лет возросла чувствительность к принижению достоинства со стороны супруга. Тогда как в калифорнийском исследовании разводов об этой жалобе сообщила треть участвовавших женщин, в исследовании ППР 59 % женщин заявили, что их унижают супруги530.

Одно из самых значительных новшеств романтической любви в эпоху модерна заключается в том, что она теперь настроена на укрепление и защиту чувства собственного достоинства субъекта. Таким образом, защита собственного достоинства создает собственную эмоциональную нормативность, то есть внутренний ориентир, с помощью которого оцениваются отношения и эмоциональное взаимодействие. Психологические сущности управляют отношениями изнутри собственного идиосинкратического ядра — индивидуумы осознают, как их заставляют чувствовать, — и благодаря совокупности метаэмоциональных норм, норм об эмоциях (таких как «несправедливо, что ты заставляешь меня чувствовать вину»; «если моя самооценка падает рядом с тобой, значит уйти — это нормально»). Как ни странно, именно по этой причине эмоциональные противоречия часто оказываются неразрешимыми. Индивидуумы, особенно женщины, развивают собственную идиосинкратическую эмоциональную нормативность, усвоенную в ходе психотерапии и с помощью культуры самопомощи в целом. Такие конкретизированные эмоции становятся фундаментом, на основании которого они осуществляют свои взаимодействия, оценивая их как соответствующие или не соответствующие собственным эмоциям, а иногда отвергая их по тем же самым причинам.

И хотя я поставила под сомнение роль тела и сексуальности как аспектов обоснования и оценивания отношений, эмоции являются не менее зыбкой почвой для наблюдения за ними. По словам философа Гарри Франкфурта, «факты, касающиеся нас самих, не отличаются особой прочностью и устойчивостью к скептическому разрушению. Наша природа, действительно, неуловимо иллюзорна — заведомо менее стабильна и менее имманентна, чем природа других вещей»531. Эмоциональные онтологии, в сущности, не признают трудности установления отношений, основанных на иллюзорности эмоций. Эмоции часто остаются скрытыми во взаимоотношениях, поскольку, будучи неназванными, такие взаимоотношения позволяют потоку эмоций изливаться спокойно, не вызывая особых проблем. Внимание к эмоциям, скорее всего, сделает взаимоотношения более настороженными532, сосредоточит внимание на одном их аспекте и исключит другой. Таким образом, наименование эмоций — это культурный акт, превращающий эти эмоции в псевдо-неопровержимые факты и события, которые, в свою очередь,