– Разве я могла бы лепить портрет этого чуда, если бы мненельзя было делать то, что сейчас делаете вы.

– Все зависит от намерений, – сердито буркнула Эммануэль.Анна-Мария рассмеялась:

– Что за мир, в котором считается преступлениемприкосновение к груди этой ожившей Танагры?

– А почему же вы не прикасаетесь к моей? А?

Анна-Мария ничего не ответила. Эммануэль решила двинутьсядальше:

– А что вы теперь скажете?

Она запустила палец между бедер Мари-Анж, прямо к нежному,цвета полярной рыси, пушку. Анна-Мария осталась неподвижной, она не произнеслани слова, но Мари-Анж пискнула:

– Щекотно! Хватит, ты не знаешь, как это делается.

Огорчение, сильное, как боль, охватило душу Эммануэль. Изовсех сил пыталась она подавить в себе это чувство. «Дура я, – сказала она себе,– это все моя суета, торопливость. Нет… Это еще хуже». И она вспомнила своестрастное влечение к Би. Почему, почему, спрашивала себя Эммануэль почти вбешенстве. И вдруг этого горького чувства как не бывало – вместо него пришлосовсем другое. Нет, просто Мари-Анж еще не готова к этому, как и я в своевремя. Но час настанет, и она поймет, для чего мы с ней созданы.

Она улыбнулась своей подружке, словно только что получиласамый нежный поцелуй.

– Ты права. Мы будем любить друг друга, когда нам этогозахочется. Не сейчас. Сейчас не та атмосфера.

Она обернулась и поймала на лице Анны-Марии выражение, стольбыстро промелькнувшее, что Эммануэль подумала, не показалось ли ей: словно юнаяхудожница была разочарована, словно она ожидала другого развития событий.Эммануэль несколько ободрилась.

Мари-Анж сделала движение, чтобы поднять с пола свою одежду.

– Нет, останься так, – попросила Эммануэль. Если онасогласится, подумала Эммануэль, значит, она меня любит… Мари-Анж сноваотбросила одежду.

О, жизнь прекрасна!

– Пройдемте на террасу, – предложила Анна-Мария.

– Послушай, будь так добра, – обратилась Эммануэль кМари-Анж, – попроси, чтобы нам принесли чаю.

Мари-Анж улыбнулась и отправилась на кухню.

– Ничего плохого, если Мари-Анж обнажена в нашем обществе,но посылать девицу в голом виде к слугам – это уже извращение, – неодобрительносказала Анна-Мария.

– Вы ничего не понимаете, – возразила Эммануэль, – голаядевушка в ванной – это безделица, не имеющая никакой ценности, но голая девушкана кухне – это уже совсем другое дело.

– Вы имеете в виду ценность эротическую? Но эротика некритерий добра и зла. Тело Мари-Анж имеет общечеловеческую ценность, телопрелестной тринадцатилетней девушки. И для эстетики безразлично, вызывает лиэто тело сексуальные эмоции.

– Но это как раз и говорит о том, что художники вероломны.Если они пишут и лепят обнаженную натуру охотнее, чем натюрморты, это ведь непотому, что искусство не сексуально. Это как раз потому, что и они сами, и те,кто будет потом любоваться их творениями, выбрали именно эту, сексуальнуюдорогу. Их намерения совершенно очевидны. Когда же они снова успокаиваются, воттогда они изображают груду яблок на столе. Каких еще доказательств вы хотите?

И, не давая времени прервать свое диалектическоерассуждение, тут же продолжила:

– И не пытайтесь вы, маленькая лицемерка, стыдливоприкрываться вуалью. Я вижу, как возбуждает вас тело Мари-Анж!

– Да это абсурд! Мари-Анж совсем на меня не действует такимобразом. Хотя бы потому…

Анна-Мария осеклась на полуслове, словно досадуя на себя зачто-то. Эммануэль буквально прыгнула к ней, обхватила ее за шею и, глядя ей вглаза, засмеялась:

– Хотя бы потому, что есть я? Вы не можете писать меняобнаженной, потому что боитесь за себя, боитесь, что все ваши принципы полетятв тартарары. Разве не так?

– Нет, нет, уверяю вас. Скорее наоборот.

– Наоборот? Что это значит? Ну-ка, объясните, пожалуйста.

Анна-Мария была в столь явном затруднении, что, глядя нанее, Эммануэль подумала: а не поцеловать эти прелестные надутые губки, чтобыони улыбнулись? Но как раз именно в этот момент вернулась Мари-Анж.

– Вы просто не хотите понять, Эммануэль, – собралась с духомАнна-Мария, это не вопрос добродетели или порока. Вы любите женщин, и вамкажется, что все должны быть такими же. Но вы ошибаетесь: большинство из насвыбрало другой путь.

– Тогда почему же вы не хотите попробовать это на вкус! –воскликнула Эммануэль. – За всю жизнь вы без всяких затруднений научилисьразным вещам, а от этого почему-то убегаете. С тех пор, как я себя помню, явидела много девушек, очень неплохо забавлявшихся друг с дружкой.

– Потому что ты научила их этому? – спросила Мари-Анж,удобно расположившись во всей своей наготе на широких подушках дивана иразглядывая иллюстрированный журнал.

– Нет, просто случай научил их этому. Неважно, какой случай,но почему бы в один прекрасный день женщине не захотеть испытать любовь другойженщины? Хотя бы из любопытства, раз нет другой причины.

– Или из лени, – учительским тоном произнесла Мари-Анж, –скорее потому, что нет под рукой мужика и им лень идти и искать где-то. Илипотому, что они уже занимались любовью сами с собой. Почему бы не попробоватьсыграть этот мотив в четыре руки вместо двух?

Эммануэль рассмеялась:

– Вот типичная школьная философия. А истина заключается втом, что женское тело прекрасно и желанно само по себе для всех человеческихсуществ, не только для мужчин. Любой здоровый человек знает это почтиинстинктивно. А те женщины, которые стараются не обращать внимания на чары женщин,или попросту фригидны, или боятся признаться себе, что на них действует игосоциальных условностей и табу. Так или иначе – они инвалиды. У них ампутированаогромная часть их существа.

– Вообще пол ампутирован, – прибавила Мари-Анж.

– Правильно, и они никогда не узнают, что такое любовь. Есливы не любите себя, не любите свой собственный пол, то кто же может полюбитьвас?

Появление чая на некоторое время прервало этот занимательныйразговор, но вскоре предмет беседы снова выплыл на поверхность.

Одна реплика Мари-Анж о вкусе дала Эммануэль удобный поводразвить эту мысль:

– Вот как обстоит дело с лесбийской любовью. Прежде всегоэто вопрос эстетики. Если вам не нравятся красивые женщины, у вас просто нетвкуса. Анна-Мария должна бы понять, что с тех пор, как она ушла из Школыискусств, она все время проваливается на экзаменах.