Я спросила, какая она, – самый банальный вопрос, который только можно было придумать, потому что я не осмеливалась задать те вопросы, которые меня действительно интересовали: как она выглядит, умна ли, как одевается, говорит ли о нем? Но, хотя я сдержалась, Стрейн все равно знал. Он видел это во мне – видел, как я навострила уши, как ощетинилась.

– Ванесса, держись от него подальше, – сказал он.

Я поморщилась, изобразила возмущение:

– Ты о чем вообще?

– Будь хорошей девочкой, – сказал он. – Ты сама знаешь, на что способна.

После того как мы поели и положили тарелки в мойку, он остановил меня, когда я собиралась подняться по лестнице в спальню.

– Мне нужно кое-что тебе рассказать, – сказал он. – Иди сюда.

Пока он вел меня в гостиную, я снова подумала: вот и все, теперь-то он меня и изобличит. Поэтому Стрейн и упомянул о Генри – он не спешил, заманивал в западню. Но, усадив меня на диван, он предупредил, что то, что он собирается сказать, звучит хуже, чем на самом деле, что это недоразумение, прискорбная случайность.

Однако то, что он сказал, настолько обмануло мои ожидания, что я перебила:

– Подожди, так дело не в том, что я в чем-то провинилась?

– Нет, Ванесса, – сказал он. – Мир не крутится вокруг тебя одной.

Он вздохнул, провел рукой по волосам.

– Прости, – добавил он. – Я нервничаю, хоть и не знаю почему. Если кто-то и проявит понимание, то это будешь ты.

По его словам, в Броувике произошел один инцидент. Случилось это еще в октябре у него в классе во время консультационного часа. Он встречался тет-а-тет с ученицей, у которой возникли вопросы по поводу сочинения. У этой девушки вечно возникали вопросы по любому поводу. Сначала Стрейн думал, что она просто тревожная, сражается за оценки, но, когда она начала все чаще задерживаться у него в классе, он понял, что девочка в него влюбилась. Честно говоря, это напомнило ему обо мне – ее легкомысленное поведение, ее неприкрытое обожание.

В тот октябрьский день они сидели бок о бок за партой, и он разбирал план ее сочинения. Она была взбудоражена, почти дрожала от тревоги – из-за оценки, из-за того, что сидела к нему так близко, – и в какой-то момент во время консультации он похлопал ее по колену. Просто хотел ее подбодрить. Пытался проявить доброту. Но девочка все извратила. Она начала рассказывать подругам, что учитель к ней подкатывал и хотел заняться с ней сексом, что он ее домогался.

Я вскинула руку, перебила:

– Какой рукой?

Он удивленно моргнул.

– Какой рукой ты к ней прикоснулся? Какой рукой?

– Какая разница?

– Покажи, – потребовала я. – Я хочу видеть, что именно ты сделал.

Я заставила его продемонстрировать это прямо на диване. Я отодвинулась от него на целомудренное расстояние, сжала колени и села прямо – нервная поза, которую мое тело помнило с тех пор, как я сидела рядом с ним в самом начале. Я смотрела, как его рука тянется вниз, похлопывает меня по колену. Это прикосновение было мне так знакомо, что я лишилась дара речи.

– Это был пустяк, – сказал он.

Я сбросила его руку.

– Это не пустяк. Со мной у тебя тоже началось с того, что ты дотронулся до моей ноги.

– Это неправда.

– Правда.

– Неправда. У нас с тобой все началось задолго до того, как я впервые к тебе прикоснулся.

По нажиму, с которым он произнес эти слова, было сразу понятно, что он много раз повторял это самому себе. Но если все началось не с первого прикосновения, то когда? Когда он спьяну сказал мне на вечеринке в честь Хеллоуина, что хочет уложить меня в постель и поцеловать на ночь, или когда я начала изобретать предлоги, чтобы поговорить с ним после урока, побыть с ним наедине и почувствовать на себе его взгляд? Когда он написал на моем стихотворении: «Ванесса, это меня немного пугает», или в первый день учебы, когда я смотрела, как он читает речь с лоснящимся от пота лицом? Не исключено, что определить, когда все началось, было невозможно. Может быть, вселенная свела нас вместе, а мы были бессильны и ни в чем не повинны.

– Даже сравнивать нечего, – сказал он. – Эта ученица для меня ничего не значит, так называемого физического контакта считай что и не было. Все заняло считаные секунды. Я уж точно не заслуживаю, чтобы это разрушило мне жизнь.

– Почему это должно разрушить тебе жизнь?

Он вздохнул, откинулся на диване.

– Об этом пронюхала администрация. Они говорят, что должны провести расследование. Из-за похлопывания по коленке! Это пуританская истерия. Можно подумать, мы живем в Салеме.

Я в упор смотрела на него, но он выглядел невинным и простодушным: встревоженно наморщенный лоб, огромные глаза за линзами очков. Но мне все равно хотелось злиться. Он сказал, что это прикосновение ничего не значило, но я знала, каким значимым может быть такое прикосновение.

– Почему ты вообще мне об этом рассказываешь? – спросила я. – Хочешь, чтобы я сказала, что все нормально? Что я тебя прощаю? Потому что это не так.

– Нет, – сказал он. – Я не прошу у тебя прощения. Тут нечего прощать. Я делюсь этим с тобой, потому что хочу, чтобы ты понимала, что я до сих пор живу с последствиями своей любви к тебе.

На долю секунды я начала закатывать глаза. Я удержалась, но он все равно заметил.

– Можешь издеваться, – сказал он, – но до тебя никто бы не торопился с подобными выводами. Они никогда бы не поверили словам этой девочки больше, чем моим. Это мои коллеги, люди, с которыми я работаю двадцать лет. Теперь, когда мое имя изваляли в грязи, наша общая история ничего не значит. В каждом моем поступке усматривают дурной мотив. Я вечно под наблюдением, под подозрением. Столько шуму по такому поводу! Господи, я дружески похлопываю учеников по коленке без всяких задних мыслей. А сейчас это свидетельствует о моей безнравственности.

«Так скольких девочек ты трогал?» Этот вопрос готов был слететь у меня с языка, но я его не задала. Я проглотила его, обжигая горло, – очередной уголек в моем желудке.

– Из-за любви к тебе во мне видят извращенца, – сказал он. – Моя личность больше ничего не значит. Один проступок будет характеризовать меня до конца жизни.

Мы посидели молча. Каждый звук в его доме – гудение холодильника, шипение парового отопления – стал неправдоподобно громким.

Я сказала, что мне жаль. Я не хотела этого говорить, но чувствовала, что обязана. Стрейн так хотел это услышать, что выдирал из меня эти слова, будто зубы. «Мне жаль, что ты никогда не выберешься из-под моей длинной тени. Мне жаль, что то, что мы делали вместе, оказалось настолько ужасным, что пути назад уже нет».

Он простил меня, сказал, что все в порядке, потом похлопал меня по колену, но, осознав, что делает, остановился и сжал ладонь в кулак.