От своего дома вышел начальник поселка подпоручик Буйнов, двинулся им навстречу.

— Здравия желаю, ваше высокородие! — вытянулся в струнку солдат.

— Ступай к дому, жди там, — махнул ему Илья Михайлович и зашагал рядом с Гончаровым. — Через несколько недель суд, Никита Глебович. Ждут циркуляра из столицы.

— То есть остаток жизни могу провести здесь?

— Если только не поможет кассация. За вас хлопочут родители, подали прошение государю.

— Думаете, поможет?

— Думаю, вряд ли. Уж больно подгажена ваша репутация.

Гончаров помолчал, спросил:

— Беглецов не задержали?

— По моим сведениям, пока нет. Но это вопрос времени — слишком скандальные личности.

— А пароход когда прибывает?

Подпоручик с сочувствием и иронией посмотрел на него.

— Не советую рассчитывать. Ни один капитан не рискнет взять вас на борт после случая с Сонькой Золотой ручкой.

— Я не об этом.

— А я, господин поручик, об этом.

Шли какое-то время молча, затем Никита произнес:

— Мне бы, Илья Михайлович, вяленого мяса купить. Это возможно?

— Почему нет? — удивился тот. — Как только самоеды здесь будут ошиваться, так я и велю принести вам… Только мяса или рыбки тоже?

— Рыбки тоже, — усмехнулся Гончаров.

За несколько месяцев морского путешествия Соньке и Михелине впервые позволили днем поприсутствовать на верхней прогулочной палубе. Стояли они в сторонке от прочей полуреспектабельной пароходной публики, успевшей за все это время основательно перезнакомиться друг с другом, завязать какие-то необязательные или же любовные отношения.

Было жарко, и только прохладный ветер спасал от солнца, висящего прямо над головой.

— Странно, — задумчиво произнесла Сонька, глядя на бескрайнюю синеву. — Прошла неделя, как зажмурили мичмана, а никто не кинулся.

— Значит, вовремя зажмурили. Видно, надоел всем, — ответила Миха.

— Все равно непонятно. Человек все-таки был.

— Тебе его жалко?

— Наверно. Где-то мать есть, отец — ждут, переживают, надеются.

— А Михеля тебе не жалко?.. Или того же Гончарова?!

— А почему ты вдруг о них? — удивилась мать. — Что между ними общего?

— Между Михелем и поручиком?

— Да.

— Один загремел на пожизненную по твоей милости. Второй тоже может остаться на Сахалине, но уже из-за меня. Не жалко?

Мать подумала, пожала плечами.

— А чего их жалеть? Михель через месяц-полтора будет уже на свободе. С твоим же еще проще. Сынок богатых родителей, а такие на каторгах не сидят. Таких, дочка, откупают. Гляди, как бы раньше нас не оказался в столице.

— Дай бы бог.

— Ждешь?

— Жду.

— А как же князь Андрей?

— Было. Было и прошло. Да и я ему не нужна.

— А вдруг нужна?

— Вряд ли. Была б нужна, нашел. Больше пяти лет прокантовалась на каторге, — дочка помолчала, глядя на синюю воду. — Михеля жалко.

— Чего это вдруг? — удивилась Сонька.

— Не любишь ты его. Не любишь ведь?

— Не люблю. Жду, когда до берега доберемся. А там — на все четыре стороны.

— Он это чувствует.

— А что я должна делать?

— Ничего. Хотя бы пожалеть. Он ведь по-прежнему любит тебя.

Воровка придвинулась поближе к дочери, негромко и внятно произнесла:

— Самое гадкое чувство, Миха, — жалость. Если хочешь убить человека — пожалей его. Он ничтожен и размазан. Поэтому пусть Михель останется в моей памяти таким, каким я знала его двадцать лет тому назад. Но не сегодняшним — никому не нужным, жалким, ничтожным, полоумным, прячущимся в трюме. Мне такой не нужен.

— Жестокая ты, мать.

— А ты? Ты только что отреклась от князя Андрея. Почему?.. Потому что встретила другого — сильного, властного, жестокого, бесцеремонного!.. Самца встретила! А вдруг он останется на Сахалине и с годами превратится в Михеля?.. Тоже отречешься?

Михелина помолчала, пожала плечами.

— Не знаю, Соня.

— Хорошо ответила. По крайней мере, честно.

Обе замолчали, глядя на путающую и непостижимую гладь океана, затем мать обняла дочку.

— Я никого уже не люблю, и никто мне не нужен. Кроме тебя и Таббы. За вас я могу убить, загрызть. И как только сойдем на берег, я отправлюсь искать ее. Она почти каждую ночь снится мне.

— Мне тоже.

— Вот видишь?.. А ты говоришь — любовь.

Со стороны капитанской рубки к ним направлялся господин с тростью, невысокий, молоденький, излишне самоуверенный, чем-то напоминающий желторотого черного вороненка. Подошел, приподнял шляпу.

— Юрий Петрович Крук, банкир.

— Шутите? — с иронией спросила Сонька, бросив на него взгляд.

— Почему? — с трогательной непосредственностью удивился банкир, обнаружив при этом едва заметный малороссийский акцент. — Что вас удивляет? Что я — банкир?

— Скорее что Крук.

— А вы знаете, что значит на малороссийском Крук?

— Знаю. Крук — это вы, — со смехом ответила воровка.

Михелина с трудом сдержалась, чтоб не рассмеяться.

— Крук — это ворон, — серьезно объяснил мужчина. — Именно ворон, а не ворона, — и повернулся в профиль. — Похож?

— На вороненка.

Мать с иронией взглянула на дочку, та рассмеялась.

— Мне нравится ваш юмор, — заметил щеголь.

— Нам ваш тоже.

— Почему я не видел вас раньше?

— От вас прятались, — ответила Миха, не переставая смеяться.

— Я такой страшный?

— Вороненок!

— Не обижаюсь… Но учтите, ворон — птица не только мудрая, но и способная прожить не одну сотню лет, — серьезно сообщил банкир. — Я сейчас расскажу вам одну историю…

— Не надо, — довольно бесцеремонно прервала его Сонька.

— Но история действительно интересная.

— Думаю, ее уже знают все пассажиры парохода, — она повернулась к дочке. — Я отойду на пятнадцать минут.

— Хорошо, мамочка.

Воровка ушла. Крук посмотрел ей вслед, встал поудобнее, опершись руками о перила.

— У вашей маман дурное настроение?

— Просто устала, — пожала плечиками Михелина и в свою очередь поинтересовалась: — Вы разве не устали от путешествия?