родная была бы Кряжев или Комлев. Но коли уж повелел Господь, Глеб и её носил, как отец и дед, не чуждаясь. Помедлив, он назвал товарищей: курчавого, остроглазого – Егором Тяпкиным и смуглого с закрученными в бараний рог усами – Данилом Смяткиным.

– Вы, молодчики, будто из одного гнезда, под одним крылом выведены, – улыбнувшись, сказал Фёдор. – Тряпкин, Тяпкин, Смяткин… Бывает и чудней… Да сибиряк чуден не фамилией – силой и выносливостью, мужеством и храбростью.

– Што правда, то правда… Сибиряк, соглашайся не соглашайся, не то што какой-нибудь там вятский-святский, везде на виду, всюду на своём месте, – причмокнув влажными губами, приободрился Глеб Тряпкин. – Градовская фамилия, идут слухи, ране тоже стояла в почётном списке.

– Ране?! А ныне што? – вскинув чёрные брови-крылья, пробасил Фёдор.

– А што, ваша честь? Прошла молва, что Павел Григорьич Градов, должно, батюшка ваш, угодил в Александровский централ.

– Молва?! А за какие грехи?

– Про это, ваша честь, не знаю… Да оно што знать?.. Богатеньких мужичков к рукам прибирают, дескать, пожили и хватит… Тепери тако, ваша честь, живём по-новому: кто был ничем, тот станет всем.

Фёдор, нахмурясь, покачал головой: ерунду порет Глебка, услышал звон, да не знает, где он. Людоедских законов быть не должно! Помолчав, спросил:

– А чем вы промышляете, землячки? Не кучерством?

– Никак нет, ваша честь. Служим в артели… – ответил Тряпкин. – Хотите знать – камень-плитняк добываем да на протоку в оконечности острова Конного складываем.

– Это зачем?

– Долго, ваша честь, сказывать… Ну, а если коротко, то плотина на протоке той поставлена будет.

– На Ангаре? Плотина? Дивно! И рискованно.

– Промышленник Гладышев решил поставить там мельницу.

– Смел, видать, мужичок, – Фёдор снял шинель и повесил на железный крюк рядом с шубами постояльцев. Твёрдым широким шагом подошёл к столу, сел на лавку рядом с Тяпкиным и Смяткиным – при этом, будто раньше не следовало, касаясь друг друга, с тихим переливом звякнули на левой груди Георгиевские кресты.

Мужики переглянулись и замерли. Ничего себе – три колокольчика!

Святая троица!.. Дивясь, Глеб Тряпкин спросил:

– Это как, ваша честь, все три одним разом дали аль поразь?

– По отдельности… Каждый пришёл своим путём.

– А тепери што – ех в сундук? На вечное храненье?

– Как?! В сундук?! Свои награды, земляк, прятать грешно.

– Дак эти-то, царские, ноне не по двору… Через три дни встретите второй новый год при новой советской власти.

– С орденами и встречу… Власть, какая она ни будь, тут ни при чём. Я воевал за Русь святую – это её и награды…

– Оно, верно, ваша честь, токо вот… со своим псалтырём в чужой монастырь не ходют, – подал тихий голос всё время смирно сидевший Смяткин.

– Да что нам толковать о том… Какая власть возьмёт силу, новая либо старая, ишо на воде вилами писано…

– Ты, Данилка, тово, будь поосторожней, – предупредил остроглазый Егорка. – А то, хоть ты и не купец али фабрикант, по головке не погладят.

– Ладно… Поговорили, хватит… Давайте лучше хлопнем по рюмочке, – согласился охотно Глеб и принялся разливать водку.

Тост «за знакомство с храбрым земляком, унтер-офицером Фёдором Градовым» торжественно провозгласил Глеб Тряпкин.

Выпили. Молча стали закусывать. После продолжительного пребывания в дороге на полусухом пайке Фёдор ел с аппетитом, не стесняясь прикладывался к блюду за блюдом.

«Как воевал, так и ест», – подумал Глеб, глядя на Фёдора. Между тем Фёдору и за столом на постоялом дворе чудилось, что он уже дома, что вокруг него, от души желая приветить дорогого и долгожданного гостя, с великой радостью хлопочут матушка Евдокия Ивановна, отец Павел Григорьич, жена, сынишка, сестрёнка. Нагрянут проведать ближние соседи – мужики и бабы с ребятишками. Все спрашивают – Фёдор коротко отвечает… И он, выпив напоследок стакан горячего чаю, спросил:

– Выходит, земляки, среди вашего брата кучера не найдётся?

– Как видно, ваша честь, – сказал Глеб. – Пока нет. Оно могло и быть, да одно плохо – вас в сани на солому не посадишь, а доброй кошевы, чтоб бархатом была обита, нету-ка. И колокольца под дугой ни у одной подводы…

– Да богатую кошеву и колоколец не обязательно – не на свадьбу…

– Дак и кони-то у нас не шибко бегучи. Попривыкли всё шагом да шагом. Словом, так…

– Так никак, – хохотнул Егорка и, вспомнив, что следом за ним в ограду вкатилась подвода в упряже со статным, серой масти жеребчиком, вёл которого под уздцы мужичок в широком тулупе и мохнатой папахе, и из кошевы выпрыгнула разрумяненная морозом, в плюшевой жакетке и пуховом платке весёлая дама, сказал: – Кучера, ваша честь, найдём. Тут на ночь устроилась одна молодка. Сейчас она гостит у знакомых. Придёт, поговорим. Места в кошёвке хватит.

Фёдор спросил, куда эта молодка едет – если не по пути с ним, так и незачем беспокоить. Ещё и раньше, по ветреной молодости, он не любил надоедать людям по пустякам, поэтому со временем устоялась за ним слава чересчур серьёзного человека. А что говорить о таком, как сейчас, по воле судьбы привыкшем больше делать, чем говорить.

– Кажись, мельком слышал, она из Рудника, ваша честь, – охотно ответил Егорка.

– Из Рудника, так по пути. Дорога туда рядом с моей заимкой проходит.

– А, знаю… Вспомнил: это про вашего деда Григория Градова говорили, что в одном рукопашном бою верх одержал над тремя турками.

– Сказывал: было дело…

– Внук пошёл в деда?

Потолковали ещё о том, как деревенские мужики восприняли провозглашение в Расее советской власти, смысл которой ими сводился к тому, что всё нужно разрушить до основания, а потом строить… Ну а пока Сибирь-матушка живёт вроде бы по-старому, люди ходят по той же земле, дышат тем же чистым воздухом, едят свой хлеб и пьют тоже свой ядрёный квас вперемежку с крепким самогоном. Правда, поруха и тут, на мирной многие века земле, кое-где уже началась. В том же Подкаменском похозяйничали охочие до чужого добра на усадьбе купца Трофима Пахомова. Смелее пошли нападки на зажиточных крестьян. Отравленные горькой приправой свободы набросились грабить церковное богатство безбожники.

Брать в толк и размышлять об услышанном от мужиков Фёдор не торопился. По зверю стреляют, когда его видят… Да Фёдор, хоть и увидит, вряд ли взведёт курок. Опротивела за два года до скрежета в зубах эта беспощадная и бессмысленная стрельба на войне. Гул её, ставший сигналом тревоги, колом в ушах стоит до сих пор…

Мужики, расстелив на топчаны кто что мог, шубы и дохи, улеглись спать. Из каморки, отделённой от прихожей драничной перегородкой, вышла в накинутом на плечи ситцевом платке средних лет женщина и,