поздоровавшись сухо с Фёдором, принялась прибирать со стола.

Время клонилось к полночи. В семилинейной, висевшей под потолком лампе, стал потрескивать фитиль. Это означало, что скоро кончится керосин – пора и Фёдору на покой, и, спросив, где найдётся ему место прилечь, надел шинель и вышел на улицу. Морозило. С Ангары несло тягучим тяжёлым ветром. На высоком чистом небе мерцали яркие звёзды и кротко светила смахнувшая на ущерб в Деве тупорогая луна.

По двору из калитки прошли в дом друг за другом, обратив короткое внимание на Фёдора, женщина и мужчина. Фёдор подумал, что это возвратились весёлая дама и её провожатый, о которых говорил Егорка, и спустя несколько минут пошёл устраиваться на ночлег.

Глава XIII. Уворованный поцелуй

Выйдя из ночлежного угла в прихожую, Фёдор обратил внимание на склонившуюся над самоваром женщину. Она налила стакан и, поставив его на стол, повернулась лицом к Фёдору и спросила:

– Вам, сударь, налить?

– Да, я… Прежде, сударыня, здравствуйте.

– С добрым утром… – по её лицу искрой чиркнула улыбка и пропала в сумеречи раннего зимнего утра. Та это дама, о которой Фёдор слышал вечером, или другая?

Широко распахнулась дверь, в прихожую ввалился мужичок и, отойдя от порога направо в сторону, доложил:

– Варвара Петровна, упряжь готова!

– Слышу, Карпыч. Вот чаю попьём – веселее будет в дороге. Тоже садитесь.

– Я уж попил… заодно с артельскими работниками. – Помолчав, надумал сказать: – А што, Петровна, тепери, Бог даст, до Рудника прямиком?

– Надо бы. Серко выдюжит? Раньше от Подкаменского до Рудника насчитывали сорок вёрст…

Карпыч украдкой хохотнул:

– Новая власть, говорят, прибавила: стало сорок пять километров.

Фёдор улыбнулся: ловок сибиряк и на шутки-прибаутки. Что на уме, то и на языке, скрывать не привык и не умеет.

Внимательная дама, когда хозяйка постоялого принесла тарелки с едой, снова пригласила Фёдора сесть за стол. Но и сейчас исполнить её просьбу он не торопился, как завороженный всё стоял посреди прихожей и наблюдал. В сумеречном свете одиноко сидевшая женщина показалась ему призрачным силуэтом. Откуда взяться такому чуду? Хотелось подойти и, чтобы отогнать туманные чувства-мысли, потрогать рукою. Нет-нет, трогать нельзя. Не дай бог, если вдруг всколыхнётся неотразимо природная благость… И он, попеняв себе, что напрасно дал волю вечно безграничному воображению, прошёл к столу и сел на табуретку напротив смутившей его незнакомки. Она подвинула Фёдору стакан с чаем и, уже зная куда ему надо (вечером слышала от мужиков-артельщиков), стала ожидать, когда позавтракает и потом спросит, возьмут ли его попутчиком.

Между тем Карпыч уже вынес на улицу занесённые на ночь в сени манатки и в ожидании пассажиров, присев на крыльце, закурил. Откуда-то донеслось глухое пение петухов, и Карпыч, глядя на заалевший восток, вычислил, что это началась их третья, сегодня последняя перекличка – напутствие людям, собравшимся в путь.

А Фёдор, будто солдат, окопавшись перед боем там, где и следовало, всё не торопился. Стакан чаю, выпивал который, бывало, за два-три глотка, сейчас растянул на полчаса. Пил и часто взглядывая на даму, хотел понять, всегда ли в постоянно стеснительной улыбке её иконописно красивое лицо. Лицо, на котором всё, что дано ему природой: глаза и брови, веки и ресницы, нос и губы – хвалилось искусной отделкой. Такого лица, которое, как магнит, излучает улыбку, видеть Фёдору пока не доводилось.

– Солдатик! – прервала раздумья Фёдора Варвара Петровна. – Пора в дорогу. Или вы ещё будете пить чай?

– Извините… Я, право, забыл… Надо ехать… Я готов, если место найдётся.

– Нарошно для вас приберегли, солдатик, – рассмеялась дама.

– Нарошно не нарошно, а вышло, как будто сговорились. И хорошо!.. Начинало светать. Небо на востоке зарозовело, и из-под далёкого горизонта сверкнули в вышине первые хрупкие лучи солнца. С долины Ангары, как и вечером, наносило упругим холодом. Карпыч попросил путников надеть шубы и усадил в кошеве на покрытую медвежьей шкурой деревянную лавочку. Тронул Серка с присловием: «С Богом!.. Вези не ленись, на хозяина не сердись…»

Надбережную, летом весёлую дорогу, во время рекостава забило торосом, расчищать ещё, как узнал Карпыч от подкаменских мужиков, не брались, поэтому ехать надлежало верхней горной дорогой, не столь уж и скучной, шла она местами среди густого старого сосняка и с давней поры соединяла собою несколько селений. Близость к жилью зимней дорогой всегда радует приютом в случае, если путникам понадобится отдохнуть да погреться, и ямщик тешил себя мыслью о том, что позволить путникам такое в его законной власти. Что поделаешь?! Власть, пусть она и с гулькин нос, а наделяет человека чувством полёта над горами и лесами.

На прямой ровный просёлок на Угольской горе выбрались тянигусом, когда над туманной линией горизонта показалось солнце. И всё вокруг: в серебристом наряде лес, в белом саване меж перелесков поляны, – посмотрел, улыбнувшись, Фёдор, – заблестело, заиграло, запело. Тихие земные, долго неслышимые голоса, казалось, подтянулись к Фёдору со всех сторон и каждый манит, зовёт в своё место. А где оно, это место? Кто видит его? Фёдор слышит пока одни ликующие голоса. А что голоса? Прозвучали, разбередив душу, и пропали… А возвернутся ли когда?

Серко сам прибавил шагу, а когда Карпыч тронул вожжами да ещё и примолвил: «Ну-ка, родной!» – перешёл на рысь. Весёлая езда всколыхнула дремавшее чувство радости – Карпыч затянул песню о ямщике: «Вон там, видишь, вдали холм высокий стоит…» – а Варвара Петровна, стараясь привлечь внимание случайного попутчика, спросила:

– Солдатик, ваши ноги в сапожках-то не озябли?

– Да нет. Укутаны шкурами – так можно прокоротать и ночь на клящем морозе, – отозвался Фёдор и опять замолчал.

Варвара Петровна подумала, что солдатика утомила долгая дорога, тревожно провёл ночь и на постоялом дворе – пусть побудет в покое.

Но душевного покоя не чувствовал Фёдор и в беспредельной сибирской тишине. Грудь теснили воспоминания. Они уводили в далёкую пору детства, когда он подростком помогал отцу готовить, корчуя березняковые перелески, новую пашню. Учил отец и пахать – сначала сохою, позднее плугом, – сеять, горстью разбрасывая по пашне зёрна. Матушка созывала сына в поле жать серпом созревший хлеб…

Одно за другим, всё страше и горше, встают перед глазами события военных лет… Вот он, обученный вырыть окоп да стрелять из винтовки, остроглазый и расторопный солдат из Сибири Фёдор Градов вдвоём с товарищем с Украины Иваном Стродовым пошли ночью снимать вражеских часовых. Троих отправили на тот свет да так ловко, что те были будто сонные и не почуяли конца. В роту привели двух пленных немецких солдат. Первая награда обоим храбрецам – Георгиевские кресты. Из рук самого отважного генерала Брусилова. После третьего похода во вражеский тыл Фёдор ротному