так и пришлось на долю сына Павла – сам ушёл сражаться с турками. Когда дед Григорий возвратился с войны, ему с сыном Павлом поспел в помощники и Фёдор.

Стоило переступить порог, и Фёдор почувствовал осиротелость в некогда весёлом душеприятном убранстве дома.

– Не пугайся, сынок, – сквозь слёзы сказала мать. – Это я сама прибрала кое-што на всякий случай.

– Зачем?

– Дак обирают… Всё, что было в доме и на подворье, описали и теперечи ходют, собирают и уносят.

– Кто, куда уносит?

– Говорят: отдают беднякам… Нас богатеями сделали, будто мы жадными руками добра награбили чужого.

Фёдор стоит, как пленник в окружении врагами со всех сторон, в только что расстёгнутой шинели, папаха в правой руке, лишь снял с плеча и положил возле порога вещевой мешок. Стоит – захолодела душа, в голове озлобленными шмелями, не находя покойного места, роятся тревожные мысли. Будто без спроса хозяев вломился он, прохожий, в чужие ворота, без спроса вошёл в чужой дом и теперь не знает, что делать – извиниться да повернуться назад или ждать когда, может, мудрые хозяева простят за вероломство и пригласят за стол выпить стакан чая. Полкашка! Полкашка! И ты, шалый, почуял нахлынувшую беду. Вот почему, вижу, ты встретил меня, печально оглядывая тихое подворье.

Евдокия Ивановна охолонула от жгучей тревоги и принялась собирать на стол. Фёдор на давнее привычное место на стене возле дверей повесил шинель и папаху, присел на табурет у окна с видом на проезжую улицу. Рассеянный взгляд выхватывает и тут же теряет из виду призрачные картинки. Вот мужик в закинутой на макушку фуражке и в кожаной куртке, поверх которой торчит кобура, и с плетью наотмашь в правой руке галопом проскочил мимо окон – не разглядишь, свой заимский или чужой? Только рысистая гнедая лошадь показалась шибко знакомой. «Да это же Гнедыш! – подумал Фёдор. – Два года я холил тебя, пока меня не забрали в солдаты…» В драповом пальто с лисьим воротником, повязанная пуховым платком дымчатого цвета прошла, улыбаясь, круглощёкая баба… Раньше в таком наряде, вспомнил Фёдор, любил по праздникам смотреть на свою мать…

Что видел сейчас? И видел ли? Может, это только предстало в твоей охваченной вселенским пламенем в бесприютстве брошенной голове?

За скромно заставленным крестьянской едой столом мать с подступившими слезами стала рассказывать, как страшенная беда обрушилась на градовский род…

– Уж и до нас тогды, Федюша, ты, наверно, в тот час рыл где-нибудь окопчик, чтоб заслониться от бешеной пули, докатилось известье, што, дескать, в Расее большая перемена – прогнали помещиков и капиталистов и ко власти пришёл народ, стало быть, ты да я и вроде нас другие. Вместо царя-батюшки Господь послал другова человека, слышала, кажись, Ленина. Другова так другова… Нам-то што? Лишь был бы умным да добрым, чтоб не обижал свой народ и не заглядывал в чужую сторону. Слышим с отцом, со всех сторон кричат, захлёбываются от радости: «Власть – Советам! Земля – крестьянам! Фабрики, заводы – рабочим!» Всё честь по чести. Разумно. Как раз это простому люду и надо… А опосля, совсем, Федюша, скоро, началась такая кутерьма, што, не дай бог видеть, когды кому другому. На заимку зачастили, всяко их называли – и уполномоченные, и продотрядовцы, и как-то уж вовсе страшно, ликвидаторы, што ли. Ага, ликвидаторы. Вооружённые, с бумагами-предписаниями тому другому, на выбор – тем, у кого водится скотина, есть пашня и не пустуют амбары. Кто-то из наших же динских или соседских мужиков навёл проворных дружков и на наше подворье. Явились, сподряд описали. Скотину угнали, лошадей увели, амбары опечатали, штоб доступа к хлебу не было. Отец, сам знаешь, он какой, горячий, было уже взялся за ружьё… Смотрю: он стоит на крыльце с двустволкой, ещё б минута, и началась бы стрельба. Я подкралась к ему да и выхватила ружьё-то, отдала незваным гостюшкам – наперёд избегнуть убийства… А отца-то всё одно взяли под стражу. Чуть опосля, а взяли – хотел часть хлеба себе на пропитанье оставить… Нашли. Саботаж, сокрытие излишков хлеба приписали. Да какие там излишки – до нового б не хватило… А што придумали страшней страшного – выселить немедля из дома. Иди, рой землянку или шалаш городи. Да ладно какой-то начальник вмешался, мол, на дворе зима, не замерзать людям на снегу – оставили до весны. Не забудут, дак придут!

Помолчав, она продолжила монолог. Посмотрела на семейные фотографии в большой рамке, висевшей на простенке между выходящими на улицу окнами, и вспомнила свою непослушную упрямицу дочь Зинаиду. Сказала:

– Што-то, Федюша, ты не спросишь про свою любимую сестрицу?

– Ожидаю, когда появится…

– Скоро-то, может, и не показаться. Редко бывает.

– Она што, живёт не дома?

– Коммунию создали… Там она. Молодёжь как обезумела. Всё старое ей нипочём. Осмеивают, потешаются, а ради чего и сами не знают.

– Побесятся да остепенятся. Молодая кровь, што молодая брага, бродит, – Фёдор по-мальчишески застенчиво улыбнулся. – А скажи, матушка, как живёт-здравствует моя наречённая?

– Анисьюша?

– Ага.

– Она, сынок, после октябрьского грома, слышно, уехала в город… Вместе с сынишкой Гришуткой. Парень-то появился на свет божий спустя полгода опосля того, как ты ушёл в солдаты. Твой он не твой – судить дело не моё.

– Фёдор, не ответив, задумался. Евдокия Ивановна, скрадывая чувство грусти, промолвила:

– Вот такая жисть, сынок, настала. Господи, помоги!

Фёдор слушал мать и время от времени вяло прикасался к еде. Есть просто не хотелось – в горле комом стояла горькая досада. Фёдор, чтобы хоть малость утешить мать, начал говорить о том, что в стране создалась тяжёлая обстановка. Всюду послевоенная разруха… Безработица. Преступность. В городах – голод. И вокруг – ненавистное капиталистическое окружение. И новая власть вынуждена принимать крутые меры…

Евдокия Ивановна вытерла застывшую на правой щеке слезу и, пытливо взглянув на сына, насторожилась:

– Дак эдак-то – у одних отбирать, а других за то, што сидели сложа руки, ждали у моря погоды, одаривать – дело, сынок, не поправишь.

– Это верно, не поправишь… Ленин – человек умный, выход найдёт. Свершить революцию в Расее тоже было непросто. Нашёл дорогу. И сейчас не будет же он равнодушно смотреть на людские муки, разберётся, кто прав и кто виноват.

– Дай-то бог! Дак когда што будет? Раз началось – скоро не кончится, исстари говорят: беда одна ходить не любит, обязательно поведёт за собой другую, меньшую или большую, а поведёт, пока не наткнётся на стену.

– Поживём – увидим… – Фёдор ласково взглянул на мать и в эту минуту она показалась скоро постаревшей женщиной – повстречай её сын в