не оторвать от подушки, и Пеппо вновь изведал, что такое бездействие.

Но это было не то тяжкое, изматывающее бессилие, медленно глодавшее его в дни, когда он ждал писем от друга или иных не зависящих от него событий. Не та доводящая до исступления неподвижность, когда он подолгу пытался заснуть, а во мраке и тишине его обступали мысли и чувства, которые в шуме дня разлетались вспугнутыми птицами.

Это бездействие было странным. Блаженным, сладким, как легко доставшаяся монета. На длинные и сложные цепочки важных мыслей не было сил, и вперед выступали другие, вечно оттесняемые, но терпеливо ждущие своего времени.

Эти долгие часы были полны Паолиной. Обрывками, осколками, лоскутами их встреч, из которых Пеппо мог до бесконечности плести многоцветные картинки. Он больше не думал о разделяющих их препятствиях, своей незавидной роли в ее судьбе и прочих рациональных материях. Он бездумно и бестревожно бродил по зыбким тропинкам своих грез, прежде таких мучительных, воображая, что произошло бы, будь все… как-то иначе, проще и обычней. Скучнее, черт подери. Почему так много людей на свете не ценят этот дар? Скучную обыденность. Чего он только не дал бы, чтобы без всяких хитростей и затей иметь право на всю эту непонятную ему прежде суету! Добиваться Паолины, искать ее внимания, ревновать, быть сентиментальным и назойливым, какими становятся все влюбленные дураки.

Теперь Пеппо точно знал имя когтистого зверька с теплыми крыльями. Тот больше не собирался прятаться. И оружейник вовсе не пытался придумывать ему другие имена или искать в нем иную сущность. Он прекрасно сознавал, что и эти упоительные раздумья — разновидность горячечного бреда. А потому не спешил выныривать на поверхность действительности, где его ожидало слишком много вопросов и решений.

Но надежно укрыться от реальности можно лишь в гробу, и еще двое суток спустя болезнь окончательно отступила. Врач, поразивший Пеппо густым басом, будто доносящимся из необъятной бочки, осмотрел плечо пациента, одобрительно заметил, что рана рубцуется как следует и более в его услугах юноша не нуждается. Уходя, он предупредил, что кровопотеря потребует восстановления, а посему мессер Моранте должен хорошо питаться и не злоупотреблять выпивкой.

При этих словах Пеппо едва удержался от досадливой гримасы: прежде никогда всерьез не хворавший, за последние два дня он на собственном опыте выяснил, что выздоровление — штука крайне неэкономная. Он был голоден с утра и до вечера, хотя донна Ассунта нарадоваться не могла вернувшемуся аппетиту постояльца и нимало не скупилась. По подсчетам оружейника, уничтоженной им еды в обычное время с лихвой хватило бы ему на две недели.

Вместе с силами начала возвращаться обычная ясность мысли, и Пеппо не без некоторого внутреннего сожаления понял, что больше не может прятаться за раскаленными ставнями лихорадочного угара. Пора было вернуться в реальный мир, где уже чертовски многое могло произойти, пока он валялся в бреду, выброшенный из русла событий.

Подросток проснулся следующим утром, разбуженный колокольным звоном: где-то поблизости звонили к мессе.

Приподнявшись на кровати, он ощутил несомненный прилив энергии. Несмотря на боль в плече, к левой руке вернулась чувствительность, а мысли окончательно прояснились. Похоже, худшее было позади.

Поведя руками вокруг, Пеппо нащупал у кровати скамеечку, на которую предупредительно положили его камизу. Это тут же вновь повергло его в смущение: подобная забота была совсем не в его привычках…

Поднявшись с постели, он осторожно коснулся пола одной ногой и ощутил гладкие теплые доски. Сделав два неуверенных шага, оружейник споткнулся о домотканый коврик, затем двинулся дальше, пока не коснулся рукой стены. Комната была невелика. Меж неплотно прикрытых ставен большого окна лились горячие солнечные лучи и крепкий запах моря. В углу стоял объемистый сундук. Рядом нашелся стол со стоящим на нем трехрогим шандалом. У стены обнаружился тот самый «шкафик».

Убедившись, что он не заперт, Пеппо остановился и зачем-то вновь ощупал кольцо на пальце. Оно подспудно пугало его. Намного больше, чем бархатный кошель с серебром.

Обо всем этом еще предстояло подумать, но юноша чувствовал, что избегает воспоминаний о том страшном вечере. О скрипе моста, срывающемся голосе монаха Руджеро. И этих двух сухих и гулких выстрелах.

Да, об этом необходимо было подумать, но мысли не упорядочивались, не становились в цепочки. Все они упирались в глухой порог, за которым стояло лишь одно-единственное осознание: из-за него снова погиб человек. И пусть этот человек долго был ему врагом, пусть Пеппо так и не успел понять, кем тот собирался стать ему, новая смерть легла на плечи подростка новым камнем. Вот таким же гладким и холодным, как этот…

Пеппо провел ладонью по дверце шкафчика, с бессмысленной сосредоточенностью ощупывая каждую линию. Сколько бы он ни бегал от этих вопросов, их однажды придется себе задать. Он всегда старался держать в рамках своего понимания все события в своей жизни. Объяснения могли быть какими угодно — верными или нет, обнадеживающими или беспросветно-мрачными. Но они непременно были. И темная бездна вокруг обретала подобие границ, законов и очертаний, руководствуясь которыми можно было выживать. А сейчас Пеппо завис в безликом вакууме, не зная даже, вверх или вниз головой находится.

В тот вечер инквизитор настиг его, и в этом не было ничего странного: однажды это непременно случилось бы. Но вскоре простая и понятная ось событий лопнула, словно перетершаяся тетива. Отец Руджеро толковал ему что-то нелепое. Оно было бы даже безумным, не будь таким до странности понятным, а местами даже… правильным. Он называл себя лжецом и еретиком. Хотя, впрочем, в это юноша охотно поверил бы. Он называл Пеппо пророком, способным изменить мир, и это было уже совсем странно. Но он предлагал избавить род людской от гнета религиозной тирании и подарить ему некую новую веру. Веру в какого-то совсем другого Бога, незнакомого Пеппо, но притягательно разумного и человечного.

Оружейник невольно ощупал голову, где под волосами все еще напоминал о себе болезненный след удара. Ему, уличному прощелыге, несколько месяцев как научившемуся писать собственное имя, только и примерять терновый венец…

Но если это бред, то как быть со всем прочим?

Что за ангел-хранитель выудил его из грязной воды? Оплатил врача? Рассчитался за постой? Кем бы он ни был, а Пеппо уже почти здоров, и даже камиза похрустывает чистотой, хотя по всем законам логики его объеденный крабами труп полагалось выловить утром береговой охране…

Пеппо медленно и глубоко вздохнул, пытаясь унять бешеный сердечный бой. Отчего-то радоваться невероятной удаче не получалось. Он не верил в чудеса. В ангелов-хранителей, добрых фей и