Боги никак не могли бы признать угрозу себе – ни от повитухи (способствовавшей рождению людей в смерть), ни от этого первичного кусочка окровавленного мяса – исторгнутого (с её не имевшей значения помощью) из чрева Хаоса; но – так или иначе: младенец завопил и пробудился к жизни!

Так или иначе – Орфей (единым своим присутствием и сошествием в мир) не породил жизнь живую, а всего лишь – не дал ей сразу же стать жизнью мёртвой; получится ли это у него (когда придет время) ещё раз, а не только здесь и сейчас?

Разумеется – нет (и это всем известно); но – боги обратили внимание (на происшедшее); поэтому – повитуха (не имеющая значения), словно бы оказалась ими из плоскости выведенной в объём; а что там?

Только следующая (за родами) функция: сопровождать умерших и приветствовать воскресших (перефраз из стихотворения О. Э. Мандельштама); с воскресшими – не так всё просто (и часто); потому – отныне её путь только в плакальщицы.

На самом-то деле для богов женщина оказалась поводом проявить власть, а ребенок – вообще словно ещё не родился. Настоящие его роды (которые сродни обряду инициации – обручению жизни со смертью) произойдут через несколько дней.

Тогда (вот уже через несколько дней) – придут к пастушьей хижине другие повитухи: примут (на руки) этот кусочек мяса волхвы-старики и – будут пристрастно решать, достоин ли новорожденный жизни: способен ли он к (будущему) подвигу ежедневного самовоссоздания – возможет ли быть ежедневным свидетелем бракосочетания жизни со смертью.

Всего этого юный Орфей (хотя был извещён об обрядах) ещё не ведал. Он просто проходил и (не задерживаясь) прошёл мимо.

Ему ещё предстояла вторая встреча, где решение будет приниматься о нем самом. И только потом будут у него настоящие песни и – его неудачные (за моря) хождения: за Золотым Руном в Колхиду и за Эвридикой в Аид.

Встреча – произошла, когда он спустился в предгорья и радостно зашагал берегом неширокой, хотя и в меру бурливой реки. Именно в этот миг (что в последнее время с ним часто случалось) слух у него опасно обострился – потому он не стал слушать всё бурления вод; но!

Зато он различал в её гармоническом хаосе каждую ноту.

Прежде (и превыше) всего Орфей – слушал своей обостренной душой именно тишину, парящую поверх водяных брызг; и слишком хорошо это у него получалось – настолько, что становилось бритвенно-опасным для тонкого полотна иллюзорной реальности мира.

Был он юным и нищим и – будущего (так, как оно понималось людьми) не имел никакого; но – это было единственно верным ему: в самом деле, зачем ему бесконечное повторение бесконечно однообразного будущего?

Ведь он уже обладал всею огромностью прошлого; но – вот только ещё не было у него ни зелёной воды морей (перекинувшейся в зоркость глаз), ни мифических героев – в попутчиках и сотрапезниках, ни ждущих их всех сладкоголосых сирен со стальными когтями.

Не было у него и кровавых и пьяных менад Диониса – которым ещё только предстоит певца растерзать.

Только арфа арфа на тоненькой бечеве была у него – закинута была арфа за спину; и не говорите мне, что за спиною носят только гитару и крылья (см. надгробный памятник Высоцкому); не говорите мне, что арфу носят (обернув в тряпицу плоти) – в котомке (этаком мешке плоти и костей) рядом с хлебом, сыром и надкушенным яблоком: и то, и другое – и верно, и неверно; но!

Ничем не напоминала орфеева арфа слабых крыльев цыплёнка.

Хотя и был он, по сути, ребёнок. Далёкий от созревания, далекий и от зрения, и от звука; зато – сколь мало в нём суетной скорби по самому себе; что до прочего-прочего-прочего – то созреет и он для жизни и смерти (как они сейчас созревают в нём).

Река, шелестя и немного бурля, бежала с ним рядом и стремилась в долину. Там она готовилась стать пусть и не великой, зато в меру спокойной и величавой – ничего большего в этой проточной воде не было и быть не могло; но – в её умеренности были благоволение жизни и смерти.

А так же обещание будущих благ – будущей маленькой власти над собственным сердцем.

Спокойно шёл отрок; или – казалось или могло показаться: сейчас перед нами спокойно идет юноша; дальше – больше: сейчас перед нами (казалось или могло показаться) идёт зрелый мужчина и зрелый мастер (готовый бесполезно спуститься в Аид); казалось (и было совершенною правдой), что никогда не побывать ему старцем.

Спокойно шел Орфей к своему морю; ничего ещё у него не было – полностью пребывал он «никем».

Тогда и повстречался на его пути прокажённый (тот самый, конечно); но – со всей постепенностью: сначала (опять же, начала – конечны) Орфею был дан его (невидимого прокажённого) невидимый голос:

– Остановись, странник! Послушай меня.

Эти простые слова прозвучали удивительно просто – вплетаясь в мелочное бурление реки; но – они тигриным прыжком перенеслись через реку; они – как тяжкая глыба обрушились в воду; казалось – тогда мелкая речка перекинулась в Лету и облеклась ее влагой; но! Понимай, кто ты есть, человечек.

Понимай – и испей летейской воды (и сразу забудь свою внешнюю жизнь); принимай – сколь безумной бывает борьба за саму возможность – быть (целым собой); сколь безумной бывает борьба за грядущее (настоящее), которому – быть должно; но – которого не было.

Понимай и – забудь, сколь чудесен сам этот безнадёжнейший шанс: бесконечно добывать из Аида волшебную тень Эвридики! Бесконечно – псевдо-Адаму, причём – бесконечно волшебной музы’кой (и несказанным голосом) вести за собой псевдо-Еву; за-чем? Не за-тем же, чтобы близостью с ней рождать и рождать себя в смерть.

Принимай и (всё равно) – испей; понимай – ожидать, что в псевдо-Еве проснётся Лилит – бесполезно! Лилит никогда не засыпала смертью иллюзий; так за-чем?

А за-тем, что иначе (без подлости) не можно. Ведь только так и возможно (остаться собой) – ни единой долькой не отступаться от безнадёжной чести (человеческой участи): только так превосходим мы, смертные, конечное бессмертие ничтожных богов.

Услышав голос, юноша поднял глаза