– и взгляд его сразу же принялся спотыкаться: там за рекой (в отличии от каменистого берега, на котором был юноша) млели теплые мирты и плыли сладкие ароматы; но – показалось: именно в эту (поверхностную) сладость обрушилась глыба мерзкого голоса.

А ещё – именно там стоял прокаженный.

Главное – он был огромен и огромно стоял. Высок был и словно бы раздвигал пространства. Мощен был напоказ – словно бы для того, чтобы раздвинуть обрушенные своды миропорядка, неисчислимые усилия действительно требовались; был он в лохмотьях, дабы от взоров скрыть тело, которое было изъязвлено: всё в белых наростах гнойных подтеков.

А так же – мощен был запах, идущий от тела (которое плотно прикрыто тряпьём): его не могли заглушить ни мирты, ни само мироздание гармоничного Хаоса, что было представлено бурливой водой.

Через реку, конечно же, вонь разложения переплыть не могла: но – её осязали глаза. А ещё – кисти рук прокаженного неизбежно оказывались открыты (словно рваные корни на склоне оврага).

А в руках прокажённый сжимал нежную флейту: руки были могучи; но – на коже рук видны были белые пятна; умирание прокаженного – будучи почти бесконечным, каким-то образом не являлось хулой ни на уязвимую плоть, ни даже на человеческие искусства. Было оно – скорбным признанием тщетности человека.

При всём при этом прокажённый не был адептом смерти.

Души многих людей сходны с песком – на котором человек тщится выстроить новую душу: душу души – иные ещё и сравнивают свою душу с чащобой (вспомним дорогу Павола и Храбра); но – аналогии эти суть суета сует: самооправдание своих поисков поводыря.

Таким «ищущим» суть наилучшее: быть никем и не быть никогда, или же – поскорей умереть (смертью – которой нет; которой – просто не может быть); оттого-то и сладостно смертным заиграться с несуществующей смертью; но – чем сейчас мог бы заиграться ученик музыканта?

Ведь (всего лишь) увидев нагую флейту-тростинку в изъязвленных руках, Орфей прежде всего содрогнулся (от отвращения); не мог Орфей не спросить (нарушив все и сразу данные обычаем предков правила приличия):

– За что ты наказан богами, несчастный?

Он и сам устыдился своего невежества; но – Орфей торопился: вновь хотел ощутить благолепие жизни, потому – оправдывал свое сиюминутную грубость тем, что (всего лишь) называет вещи по имени.

И ему – почти удалось оправдаться; но – именно на это самооправдание (вдребезги его расплескав) вновь обрушился голос прокажённого, похваливший «такого» Орфея:

– Хорош! Вижу – суровым истинам мира ты совсем не причастен; вижу – только мнишь о себе; но – тебе причаститься придётся. И увидёть – придется. Глаза не умеют не видеть. Душа не умеет не знать.

Орфей – «такой», каков есть, оказался (как рукой повитухи по попке) остановлен в реальности мира (не дали уйти в безучастность); но – оказался и сам оскорблен высокой снисходительностью услышанного

Он счёл (бы) его помрачением прокажённого ума; но – не мог (повторю, не дали сбежать в забытье); тогда он (от безумия мира отгородив себя собственным именем) был принужден представиться:

– Я Орфей, сирота и подкидыш, ученик музыканта. Несчастный, ты мне не подскажешь, где играть собираются свадьбу? Чтобы мне, на ней поиграв, получилось заработать на хлеб.

– Ученик? Заработать? Тебе? Ха-ха-ха!

– Не смей насмехаться над моим сиротством, несчастный! Знай, что уже говорят обо мне: что я сын бессмертной Калиопы – стало быть, сирота я только по людям, а не по богам; впрочем, бессмертия богов нет у меня, – здесь ученик музыканта (увлёкшийся было своим представлением) успешно опомнился и удивился:

– Несчастный! Что молчишь и смеёшься? Назови и ты своё имя.

Сказал – и сам же набычился (ах, как это невместно утончённому ученику) неудержимым гневом: он ясно представил, как этот самый первый в долине его собеседник (уже – собеседник!) будет на законный его вопрос лишь молчать и насмешничать, будет бросать через реку (и через всё мироздание) своё пренебрежение ему прямо в лицо – как будто знает за ним какой-то постыдный поступок.

Сказал – и опять был готов повторить; но – сдерживал гнев (как быка, что когда-нибудь вспашет поле Колхиды – дабы взошли зубы дракона); сказал – и не стал размышлять над видимой мерзостью мира: неужели гнилые руки насмешника состоят в родстве с тоненькой флейтой?

Или всё-таки – стал? Ведь тогда и голос его (что переплетён со зловонием) – сродни млеющим теплым миртам; но – тогда и голос самого Орфея причастен любому гнилью его собственной (будущей) жизни; а иначе и быть не могло: ибо – верили греки в трагическое ликование каждого мига.

Верили, что (со времен Прометея) все лучшее в человеке откуплено у Хаоса и разложения (ведь и боги торгуются, отодвигая сроки) Напрасными Надеждами.

Сказал и – сам перечислил напрасность надежд: что вечно искусство и не изменит любовь; что рукописи не горят и что прекрасные возлюбленные никогда не станут старухами – не над этим ли насмешничал гнилой прокаженный? Не за это ли ты наказан всегда быть и никогда не бывать, несчастный Орфей?

Сказал и был (бы) готов себя от гневливости сдерживать; но – всё же набычился, ибо его собеседник (словно бы именно «данный» – ему, потому – его «прокаженный») опять стал смеяться: тряпица, скрывающая лицо, стала бурлить от дыхания (как волнышки речки): стала подобна буквенному обрамлению Слова (делая слова доступными тлену).

Всё гнилое тело прокаженного содрогалось от хохота; и тряслись руки, и передавали сотрясения флейте; но – ничего не случалось (казалось бы).

Своею водой, как и прежде, бурлила река – прозрачной, с прожилками солнца; и флейта дрожью дрожала в руках прокажённого: казалось – где-то над флейтою от невидимого отвращение содрогаются ещё не рожденные звуки музы’ки; речушка – (почти) не была ни Летой (чтобы испить и забыть), ни ужасающим (чтобы ужаснуться) Стиксом; казалось – нет и не может быть светлых солнечных прожилок у этих имен.

Отчего же так тоскливо сейчас Орфею? Как будто в очередной раз (а не в первый, как могло бы быть) не исполнил «дике» – должного и предназначенного.

Тогда прокаженный его и спросил:

– А что у тебя за