В сентябре 1917 г. Чернов «резко обвинил своих соратников во «властебоязни», в «уступках кадетам», в привычке «топтаться вокруг власти». На возражения, что взятие власти до Учредительного собрания является узурпацией, он отвечал: «Что же касается вопроса об «узурпаторстве», то кто же может оспаривать очевидный факт, что сейчас массы тянутся именно к социалистическим лозунгам и партиям, а, следовательно, пришел их исторический черед…». Чернов сетовал, что власть не была захвачена эсерами ранее. «Надо было, — упрекал он свою партию, — не упускать, когда все шло прямо к нам в руки, а «не удержался за гриву — за хвост и подавно не удержишься»[1495].

Эсеры так и не смогли справиться со своей болезнью «властебоязни», которая объяснялось не столько отсутствием кадров, сколько — каких-либо идей, которые смогли бы показать выход из кризиса и будущие пути развития. Эсеры руководствовались не столько идеями и теориями, сколько эмоциями: «Основной чертой эсеровского характера, — подчеркивал эту их особенность И. Майский, — является ярко выраженная эмоциональность»[1496].

В своей практической деятельности эсеры были партией компромисса, возведенного в принцип. Они, по словам, И. Майского, представляли собой «идеологическую, тактическую, организационную и классовую окрошку», и «у них сложилась своеобразная психика…, эсеры органически не могут сказать: «да» или «нет». Они непременно скажут так, что выйдет «ни да, ни нет, понимай как знаешь»[1497]. Октябрьская революция привела к развалу эсеровской партии: «Глубокие бреши раскололи нашу партию на части. Нет единства действий, нет единства непосредственных целей», — признавало опубликованное 14 ноября уведомление ЦК партии с.-р. о созыве съезда[1498].

С началом гражданской войны эсеры создадут несколько своих правительств, но их власть везде продержится не более нескольких месяцев. Член правительства Колчака Г. Гинс находил причины этого в том, что: «эсеры — способные заговорщики. Они незаменимы в подполье. Их стихия — подготовка переворота… Но никакой способности к организационной работе, никакой цельности плана, нежизнеспособность программы… При всем при этом эсеры отличаются исключительной способностью к словоизвержениям и, самое главное, такой же отчужденностью от народа, какой отличается бюрократия и генералитет. Эсеры как кроты, взрывают почву, подготовляя ее для революционной вспашки, но снять и пожинать им не суждено…»[1499]. «Как подпольные деятели эсеры незаменимы; как администраторы и работники они, — заключал Г. Гинс, — за малыми исключениями, никуда не годны…»[1500].

Меньшевики

Сравнивая эсеров с социал-демократами, М. Пришвин отмечал, что «эсеры малосознательны, в своем поведении подчиняются чувству, и это их приближает к стихии, где нет добра и зла. Социал-демократы происходят от немцев, от них они научились действовать с умом, с расчетом. Жестоки в мыслях, на практике они мало убивают. Эсеры, мягкие и чувствительные, пользуются террором и обдуманным убийством…»[1501].

Мировоззрение социал-демократов, в отличие от эсеров, строилось на западнической, материалистической основе. К их основателям в России можно отнести Н. Чернышевского и А. Герцена. Они делали ставку не на личный террор, а на пропаганду, подталкивающую социальное развитие общества по мере его экономического прогресса. А. Герцен развивал идею единства среды и личности, исторических обстоятельств и человеческой воли. Он выступал критиком, как буржуазного индивидуализма, так и уравнительной утопии, и стремится избежать крайностей: «Нельзя… звать массы к такому социальному перевороту, потому что насилием и террором можно расчистить место, но создать ничего нельзя. Чтобы создавать, нужны «идеи построяющие», нужна сила, нужно народное сознание, которого также нет, ибо народ пока ещё внутренне консервативен. «Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри»… Пока их нет, нужна пропаганда»[1502].

Важную роль в становлении социал-демократической идеи в России сыграли «Исторические письма» Миртова (П. Лаврова), которые стали «Своего рода Евангелием молодежи 70-х годов». В них Лавров утверждал: «что решение политического вопроса в ту или другую сторону (всегда) обусловливалось экономическими силами; что эти экономические силы создавали каждый раз удобные для себя политические формы, затем искали себе теоретическую идеализацию в соответствующих религиозных верованиях и философских миросозерцаниях, эстетическую идеализацию — в соответствующих художественных формах, нравственную идеализацию — в прославлении героев, защищавших их начала»»[1503].

Такой материалистический фатализм, казалось, ставил непреодолимую преграду на пути социальных исканий русской интеллигенции. Но Лавров нашел свой выход — он развил учение о «критически мыслящей личности» как основном факторе прогресса: «Как ни мал прогресс человечества, но и то, что есть, лежит исключительно в критически мыслящих личностях: без них он безусловно невозможен»… Интеллигенция составляет ничтожное меньшинство народа — это не беда: «Большинство может развиваться лишь действием на него более развитого меньшинства… «Проповедь» для «меньшинства» не только историческая необходимость, это — его нравственный долг»[1504]. Современники в один голос утверждали, что ничем так сильно не действовали «Исторические письма» на молодежь, как этим учением о долге интеллигенции перед народом[1505].

Следуя установкам своих вождей, таких как Аксельрод и Плеханов, утверждавших, «что только буржуазно-демократическая революция возможна в России, что с «либералами» и «капиталистами» не следует бороться, а надо их поддерживать…»[1506], меньшевики составили основу Трудовой группы Военно-промышленных комитетов, их обширная декларация гласила: «Стремясь к созыву Учредительного Собрания, пролетариат в интересах организации демократии и мобилизации творческих сил страны должен поддерживать буржуазию в ее требованиях смены власти, перемены правительственной системы, демократизации самоуправления, свободы коалиции, свободы печати»[1507].

К февральской революции численность меньшевиков, второй по количеству членов социалистической партии, достигала 200 тыс. человек. И именно меньшевики создали I-ый Совет рабочих депутатов, и даже после присоединения на следующий день «солдатской секции» и образовании эсеровского большинства центр тяжести Исполнительного Комитета, по словам П. Суханова, не переместился, и физиономия его не изменялась[1508]. Меньшевики, подтверждал А. Мартынов, «задавали тон первое время в Исполнительном Комитете, а через него и во всем Совете (рабочих и солдатских депутатов)»[1509].

Но это «большинство организованной демократии, — отмечал один из меньшевистских лидеров Ю. Мартов так и, — не нашло в себе решимости взять власть в свои руки»[1510]. «Воли к власти у меньшевиков не было никакой, — подтверждал член меньшевистского ЦК И. Майский, — наоборот, была «идиосинкразия» к власти. Меньшевики были рождены для роли мирной социалистической оппозиции в каком-нибудь не очень демократическом парламенте (вроде строго прусского ландтага), где они симулировали бы революционность…, но они совершенно не годились в кормчие государственного корабля, особенно в бурную погоду»[1511].

«Они все время смертельно боялись ответственности, связанной с властью, и чувствовали себя воистину несчастными, когда обстоятельства вынуждали их