— Ты твердо помнишь, мой милый, об этом письме, что Крафтего сжег на свечке? Ты не ошибаешься?

— Не ошибаюсь, — подтвердил я.

— Дело в том, что эта грамотка слишком важна для нее, и,будь только она у тебя сегодня в руках, то ты бы сегодня же мог… — Но что«мог», он не договорил. — А что, у тебя нет ее теперь в руках?

Я весь вздрогнул внутри, но не снаружи. Снаружи я ничем невыдал себя, не смигнул; но я все еще не хотел верить вопросу.

— Как нет в руках? Теперь в руках? Да ведь если Крафт еетогда сжег?

— Да? — устремил он на меня огневой, неподвижный взгляд,памятный мне взгляд. Впрочем, он улыбался, но все добродушие его, всяженственность выражения, бывшая доселе, вдруг исчезли. Настало что-тонеопределенное и расстроенное; он все более и более становился рассеян. Владейон тогда собой более, именно так, как до той минуты владел, он не сделал бы мнеэтого вопроса о документе; если же сделал, то наверно потому, что сам был висступлении. Впрочем, я говорю лишь теперь; но тогда я не так скоро вникнул вперемену, происшедшую с ним: я все еще продолжал лететь, а в душе была все таже музыка. Но рассказ был кончен; я смотрел на него.

— Удивительное дело, — проговорил он вдруг, когда я ужевысказал все до последней запятой, — престранное дело, мой друг: ты говоришь,что был там от трех до четырех и что Татьяны Павловны не было дома?

— Ровно от трех до половины пятого.

— Ну, представь же себе, я заходил к Татьяне Павловнеровнешенько в половину четвертого, минута в минуту, и она встретила меня вкухне: я ведь почти всегда к ней хожу через черный ход.

— Как, она встретила вас в кухне? — вскричал я, отшатнувшисьот изумления.

— Да, и объявила мне, что не может принять меня; я у нейпробыл минуты две, а заходил лишь позвать ее обедать.

— Может быть, она только что откуда-нибудь воротилась?

— Не знаю; впрочем — конечно нет. Она была в своей распашнойкофте. Это было ровнешенько в половине четвертого.

— Но… Татьяна Павловна не сказала вам, что я тут?

— Нет, она мне не сказала, что ты тут… Иначе я бы знал итебя об этом не спрашивал.

— Послушайте, это очень важно…

— Да… с какой точки судя; и ты даже побледнел, мой милый; авпрочем, что же так уж важно-то?

— Меня осмеяли как ребенка!

— Просто «побоялась твоей пылкости», как сама она тебевыразилась, — ну, и заручилась Татьяной Павловной.

— Но боже, какая это была проделка! Послушайте, она дала мневсе это высказать при третьем лице, при Татьяне Павловне; та, стало быть, всеслышала, что я давеча говорил! Это… это ужасно даже вообразить!

— C’est selon, mon cher.[65] И притом же ты сам давечаупомянул о «широкости» взгляда на женщину вообще и воскликнул: «Да здравствуетширокость!»

— Если б я был Отелло, а вы — Яго, то вы не могли бы лучше…впрочем, я хохочу! Не может быть никакого Отелло, потому что нет никакихподобных отношений. Да и как не хохотать! Пусть! Я все-таки верю в то, чтобесконечно меня выше, и не теряю моего идеала!.. Если это — шутка с ее стороны,то я прощаю. Шутка с жалким подростком — пусть! Да ведь и не рядил же я себя ниво что, а студент — студент все-таки был и остался, несмотря ни на что, в душеее был, в сердце ее был, существует и будет существовать! Довольно! Послушайте,как вы думаете: поехать мне к ней сейчас, чтобы всю правду узнать, или нет?

Я говорил «хохочу», а у меня были слезы на глазах.

— Что ж? съезди, мой друг, если хочешь.

— Я как будто измарался душой, что вам все это пересказал.Не сердитесь, голубчик, но об женщине, я повторяю это, — об женщине нельзясообщать третьему лицу; конфидент не поймет. Ангел и тот не поймет. Еслиженщину уважаешь — не бери конфидента, если себя уважаешь — не бери конфидента!Я теперь не уважаю себя. До свиданья; не прощу себе…

— Полно, мой милый, ты преувеличиваешь. Сам же ты говоришь,что «ничего не было».

Мы вышли на канаву и стали прощаться.

— Да неужто ты никогда меня не поцелуешь задушевно, по-детски,как сын отца? — проговорил он мне с странною дрожью в голосе. Я горячопоцеловал его.

— Милый… будь всегда так же чист душой, как теперь.

Никогда в жизни я еще не целовал его, никогда бы я не могвообразить, что он сам захочет.

«Разумеется, ехать! — решил было я, поспешая домой, — сейчасже ехать. Весьма вероятно, что застану ее дома одну; одну или с кем-нибудь —все равно: можно вызвать. Она меня примет; удивится, но примет. А не примет, тоя настою, чтоб приняла, пошлю сказать, что крайне нужно. Она подумает, чточто-нибудь о документе, и примет. И узнаю все об Татьяне. А там… а там что ж?Если я не прав, я ей заслужу, а если я прав, а она виновата, то ведь тогда ужконец всему! Во всяком случае — конец всему! Что ж я проигрываю? Ничего непроигрываю. Ехать! Ехать!»

И вот, никогда не забуду и с гордостью вспомяну, что я непоехал! Это никому не будет известно, так и умрет, но довольно и того, что этомне известно и что я в такую минуту был способен на благороднейшее мгновение!«Это искушение, а я пройду мимо его, — решил я наконец, одумавшись, — меняпугали фактом, а я не поверил и не потерял веру в ее чистоту! И зачем ехать, очем справляться? Почему она так непременно должна была верить в меня, как я внее, в мою «чистоту», не побояться «пылкости» и не заручиться Татьяной? Я ещене заслужил этого в ее глазах. Пусть, пусть она не знает, что я заслуживаю, чтоя не соблазняюсь «искушениями», что я не верю злым на нее наветам: зато я самэто знаю и буду себя уважать за это. Уважать свое чувство. О да, она допустиламеня высказаться при Татьяне, она допустила Татьяну, она знала, что тут сидит иподслушивает Татьяна (потому что та не могла не подслушивать), она знала, чтота надо мной смеется, — это ужасно, ужасно! Но… но ведь — если невозможно былоэтого избежать? Что ж она могла сделать в давешнем положении и как же ее за этовинить? Ведь налгал же я ей давеча сам про Крафта, ведь обманул же и я ее,потому что невозможно было тоже этого избежать, и я невольно, невинно налгал.Боже мой! — воскликнул я вдруг, мучительно краснея, — а сам-то, сам-то что ясейчас сделал: разве я не потащил ее перед ту же Татьяну, разве я не рассказалже сейчас все Версилову? Впрочем, что ж я? тут — разница. Тут было только одокументе; я, в сущности, сообщил Версилову лишь о документе, потому что и небыло больше о чем сообщать, и не могло быть. Не я ли первый предуведомил его икричал, что «не могло быть»? Это — человек понимающий. Гм… Но какая же, однако,ненависть в его сердце к этой женщине даже доселе! И какая же, должно быть,драма произошла тогда между ними и из-за чего? Конечно, из самолюбия! Версиловни к какому чувству, кроме безграничного самолюбия, и не может быть способен!»