Да, эта последняя мысль вырвалась у меня тогда, и я даже незаметил ее. Вот какие мысли, последовательно одна за другой, пронеслись тогда вмоей голове, и я был чистосердечен тогда с собой: я не лукавил, не обманывалсам себя; и если чего не осмыслил тогда в ту минуту, то потому лишь, что уманедостало, а не из иезуитства пред самим собой.

Я воротился домой в ужасно возбужденном и, не знаю почему, вужасно веселом состоянии духа, хотя в очень смутном. Но я боялся анализироватьи всеми силами старался развлечься. Тотчас же я пошел к хозяйке: действительно,между мужем и ею шел страшный разрыв. Это была очень чахоточная чиновница,может быть и добрая, но, как все чахоточные, чрезвычайно капризная. Я тотчас ихначал мирить, сходил к жильцу, очень грубому, рябому дураку, чрезвычайносамолюбивому чиновнику, служившему в одном банке, Червякову, которого я оченьсам не любил, но с которым жил, однако же, ладно, потому что имел низость частоподтрунивать вместе с ним над Петром Ипполитовичем. Я тотчас уговорил его непереезжать, да он и сам не решился бы в самом-то деле переехать. Кончилось тем,что хозяйку я успокоил окончательно и, сверх того, сумел отлично поправить ейпод головой подушку. «Никогда-то вот не сумеет этак Петр Ипполитович», —злорадно заключила она. Затем возился на кухне с ее горчишниками исобственноручно изготовил ей два превосходных горчишника. Бедный ПетрИпполитович только смотрел на меня и завидовал, но я ему не дал и прикоснутьсяи был награжден буквально слезами ее благодарности. И вот, помню, мне вдруг этовсе надоело, и я вдруг догадался, что я вовсе не по доброте души ухаживал забольной, а так, по чему-то, по чему-то совсем другому.

Я нервно ждал Матвея: в этот вечер я решил в последний разиспытать счастье и… и, кроме счастья, ощущал ужасную потребность играть; иначебы было невыносимо. Если б никуда не ехать, я бы, может быть, не утерпел ипоехал к ней. Матвей должен был скоро явиться, но вдруг отворилась дверь ивошла неожиданная гостья, Дарья Онисимовна. Я поморщился и удивился. Она зналамою квартиру потому, что раз когда-то, по поручению мамы, заходила ко мне. Я еепосадил и стал глядеть на нее вопросительно. Она ничего не говорила, смотреламне только прямо в глаза и приниженно улыбалась.

— Вы не от Лизы ли? — вздумалось мне спросить.

— Нет, я так-с.

Я предупредил ее, что сейчас уеду; она опять ответила, что«она так» и сейчас сама уйдет. Мне стало почему-то вдруг ее жалко. Замечу, чтоот всех нас, от мамы и особенно от Татьяны Павловны, она видела много участья,но, пристроив ее у Столбеевой, все наши как-то стали ее забывать, кроме развеЛизы, часто навещавшей ее. Причиной тому, кажется, была она сама, потому чтообладала способностью отдаляться и стушевываться, несмотря на всю своюприниженность и заискивающие улыбки. Мне же лично очень не нравились эти улыбкиее и то, что она всегда видимо подделывала лицо, и я даже подумал о нейоднажды, что не долго же она погрустила о своей Оле. Но в этот раз мнепочему-то стало жалко ее.

И вот, вдруг она, ни слова не говоря, нагнулась, потупиласьи вдруг, бросив обе руки вперед, обхватила меня за талью, а лицом наклонилась кмоим коленям. Она схватила мою руку, я думал было, что целовать, но онаприложила ее к глазам, и горячие слезы струей полились на нее. Она вся трясласьот рыданий, но плакала тихо. У меня защемило сердце, несмотря на то что мнестало как бы и досадно. Но она совершенно доверчиво обнимала меня, нисколько небоясь, что я рассержусь, несмотря на то что сейчас же пред сим так боязливо ираболепно мне улыбалась. Я ее начал просить успокоиться.

— Батюшка, голубчик, не знаю, что делать с собой. Каксумерки, так я и не выношу; как сумерки, так и перестаю выносить, так меня ипотянет на улицу, в мрак. И тянет, главное, мечтание. Мечта такая зародилась вуме, что — вот-вот я как выйду, так вдруг и встречу ее на улице. Хожу и какбудто вижу ее. То есть это другие ходят, а я сзади нарочно иду да и думаю: неона ли, вот-вот, думаю, это Оля моя и есть? И думаю, и думаю. Одурела подконец, только о народ толкаюсь, тошно. Точно пьяная толкаюсь, иные бранятся. Яуж таю про себя и ни к кому не хожу. Да и куда придешь — еще тошней. Проходиласейчас мимо вас, подумала: «Дай зайду к нему; он всех добрее, и тогда был притом». Батюшка, простите вы меня, бесполезную; я уйду сейчас и пойду…

Она вдруг поднялась и заторопилась. Тут как раз прибылМатвей; я посадил ее с собой в сани и по дороге завез ее к ней домой, наквартиру Столбеевой.

В самое последнее время я стал ездить на рулетку Зерщикова.До того же времени ездил дома в три, все с князем, который «вводил» меня в этиместа. В одном из этих домов преимущественно шел банк и играли на оченьзначительные деньги. Но там я не полюбил: я видел, что там хорошо при большихденьгах и, кроме того, туда слишком много приезжало нахальных людей и«гремящей» молодежи из высшего света. Это-то князь и любил; любил он и играть,но любил и якшаться с этими сорванцами. Я заметил, что на этих вечерах он хотьи входил иногда со мной вместе рядом, но от меня как-то, в течение вечера,отдалялся и ни с кем «из своих» меня не знакомил. Я же смотрел совершеннымдикарем и даже иногда до того, что, случалось, обращал на себя тем внимание. Заигорным столом приходилось даже иногда говорить кой с кем; но раз я попробовална другой день, тут же в комнатах, раскланяться с одним господчиком, с которымне только говорил, но даже и смеялся накануне, сидя рядом, и даже две карты емуугадал, и что ж — он совершенно не узнал меня. То есть хуже: посмотрел как бы свыделанным недоумением и прошел мимо улыбнувшись. Таким образом, я скоро тамбросил и пристрастился ездить в один клоак — иначе не умею назвать. Это быларулетка, довольно ничтожная, мелкая, содержимая одной содержанкой, хотя та взалу сама и не являлась. Там было ужасно нараспашку, и хотя бывали и офицеры, ибогачи купцы, но все происходило с грязнотцой, что многих, впрочем, и привлекало.Кроме того, там мне часто везло. Но я и тут бросил после одной омерзительнойистории, случившейся раз в самом разгаре игры и окончившейся дракой каких-тодвух игроков, и стал ездить к Зерщикову, к которому опять-таки ввел меня князь.Это был отставной штабс-ротмистр, и тон на его вечерах был весьма сносный,военный, щекотливо-раздражительный к соблюдению форм чести, краткий и деловой.Шутников, например, и больших кутил там не появлялось. Кроме того, ответныйбанк был очень даже нешуточный. Играли же в банк и в рулетку. До сего вечера,пятнадцатого ноября, я побывал там всего раза два, и Зерщиков, кажется, ужезнал меня в лицо; но знакомых я еще никого не имел. Как нарочно, и князь сДарзаном явились в этот вечер уже около полуночи, воротясь с того банка светскихсорванцов, который я бросил: таким образом, в этот вечер я был как незнакомый вчужой толпе.

Если б у меня был читатель и прочел все то, что я уженаписал о моих приключениях, то, нет сомнения, ему нечего было бы объяснять,что я решительно не создан для какого бы то ни было общества. Главное, я никакне умею держать себя в обществе. Когда я куда вхожу, где много народу, мневсегда чувствуется, что все взгляды меня электризуют. Меня решительно начинаеткоробить, коробить физически, даже в таких местах, как в театре, а уж не говорюв частных домах. На всех этих рулетках и сборищах я решительно не умелприобрести себе никакой осанки: то сижу и упрекаю себя за излишнюю мягкость ивежливость, то вдруг встану и сделаю какую-нибудь грубость. А между тем какиенегодяи, сравнительно со мной, умели там держать себя с удивительной осанкой —и вот это-то и бесило меня пуще всего, так что я все больше и больше терялхладнокровие. Скажу прямо, не только теперь, но и тогда уже мне все этообщество, да и самый выигрыш, если уж все говорить, — стало, наконец,отвратительно и мучительно. Решительно — мучительно. Я, конечно, испытывалнаслаждение чрезвычайное, но наслаждение это проходило чрез мучение; все это,то есть эти люди, игра и, главное, я сам вместе с ними, казалось мне страшногрязным. «Только что выиграю и тотчас на все плюну!» — каждый раз говорил ясебе, засыпая на рассвете у себя на квартире после ночной игры. И опять-такиэтот выигрыш: взять уж то, что я вовсе не любил деньги. То есть я не стануповторять гнусной казенщины, обыкновенной в этих объяснениях, что я играл,дескать, для игры, для ощущений, для наслаждений риска, азарта и проч., а вовсене для барыша. Мне деньги были нужны ужасно, и хоть это был и не мой путь, немоя идея, но так или этак, а я тогда все-таки решил попробовать, в виде опыта,и этим путем. Тут все сбивала меня одна сильная мысль: «Ведь уж ты вывел, чтомиллионщиком можешь стать непременно, лишь имея соответственно сильныйхарактер; ведь уж ты пробы делал характеру; так покажи себя и здесь: неужели урулетки нужно больше характеру, чем для твоей идеи?» — вот что я повторял себе.А так как я и до сих пор держусь убеждения, что в азартной игре, при полномспокойствии характера, при котором сохранилась бы вся тонкость ума и расчета, невозможноне одолеть грубость слепого случая и не выиграть — то, естественно, я долженбыл тогда все более и более раздражаться, видя, что поминутно не выдерживаюхарактера и увлекаюсь, как совершенный мальчишка. «Я, могший выдержать голод, яне могу выдержать себя на такой глупости!» — вот что дразнило меня. К тому жесознание, что у меня, во мне, как бы я ни казался смешон и унижен, лежит тосокровище силы, которое заставит их всех когда-нибудь изменить обо мне мнение,это сознание — уже с самых почти детских униженных лет моих — составляло тогдаединственный источник жизни моей, мой свет и мое достоинство, мое оружие и моеутешение, иначе я бы, может быть, убил себя еще ребенком. А потому, мог ли я небыть раздражен на себя, видя, в какое жалкое существо обращаюсь я за игорнымстолом? Вот почему я уж и не мог отстать от игры: теперь я все это ясно вижу.Кроме этого, главного, страдало и мелочное самолюбие: проигрыш унижал меняперед князем, перед Версиловым, хотя тот ничего не удостоивал говорить, перед всеми,даже перед Татьяной, — так мне казалось, чувствовалось. Наконец, сделаю и ещепризнание: я уже тогда развратился; мне уже трудно было отказаться от обеда всемь блюд в ресторане, от Матвея, от английского магазина, от мнения моегопарфюмера, ну и от всего этого. Я сознавал это и тогда, но только отмахивалсярукой; теперь же, записывая, краснею.