ночью вплавь добраться до цели с пристегнутой к груди специальной миной (их прозвали «блюдцами»), отстегнув, укрепить ее на корпусе судна ниже ватерлинии (благодаря встроенным магнитам мины легко притягивались к стальным корпусам), запустить часовой механизм, вернуться на берег и, переодевшись, уйти через город за шестнадцать километров в тайное убежище среди холмов. В назначенный момент мина взрывалась, создавая в корпусе метровую дыру, и судно шло ко дну.

Освобождение Бенгази положило конец этой изнурительной деятельности. Опасаясь, что его снова перехватит хиреющая Ливийская арабская армия и откомандирует обратно в Каир, Канери решил, наоборот, двинуться вперед. 8 января он оказался в Эль-Агейле, когда туда из Заллы как раз прибыл пополнить запасы конвой LRDG. Когда-то Канери несколько месяцев провел в этом подразделении и нашел там немало друзей. Пообщавшись с ними, он узнал, что в Залле базируется PPA, закинул свои пожитки в кузов одного из грузовиков и через два дня явился к Бобу Юнни.

Бойцы SAS и Дэвид Стирлинг (справа)

Канери (мы произносили его фамилию как Кэнери) был французом. Его, артиллериста в звании сержанта французской армии, в день объявления войны отправили в Сирию, а после падения Франции он дезертировал и поехал в Каир, где провел часть своего детства и имел множество друзей. Там он записался в британскую армию и, поучаствовав в Абиссинской кампании, был отправлен в Ливийскую арабскую армию. Канери получил диплом юриста в Сорбонне, но уже два года носил мундир и не занимался юридической практикой. Он присоединился к нам в возрасте двадцати шести лет и на тот момент довольно скверно говорил по-английски.

Теперь у нас было два идеальных, с моей точки зрения, офицера: опытных и несгибаемых человека, связанных тесной дружбой, взаимопониманием и общностью целей. Наши взгляды не совпадали, но, можно сказать, дополняли друг друга. Юнни сочетал деловитость с залихватской, почти романтической отвагой, что придавало нашим начинаниям яркости и воодушевляло бойцов. Канери, жесткий и даже циничный, обладал мужеством и хладнокровием, а также был крайне изобретателен: его любили и боялись – и повиновались ему. Француза отличала страстная любовь к точности и аккуратности, которая спасала нас всякий раз, когда моя безалаберная небрежность приводила к чудовищной неразберихе. Я привносил воображение, масштабный подход к нашим задачам и определенное умение отбирать людей, подходящих для нашего дела. Однако без этой целеустремленной парочки, способной довести начатое до конца, большинство моих планов обернулись бы провалом. Упорное желание добиться своего двигало нас вперед и не давало расслабляться.

Я безгранично доверял своим офицерам, не боясь, что мой авторитет пошатнется. С ними мне не грозила изоляция, которая вселяла опасное диктаторское упрямство в головы многих командиров, не сумевших найти помощников, способных говорить напрямую. С этими двумя я не был «всегда прав», и от них не приходилось ждать молчаливого повиновения. Свои решения мне приходилось продумывать тщательнее, чем тем командирам, чье слово – закон для подчиненных.

Когда мы выступили из Швейрифа, я понял, что мелкие операции, в которых некоторым из нас недавно довелось поучаствовать, пошли на пользу. Еще недавно чужие друг другу люди, собранные вместе по воле случая, обрели общие воспоминания, пережитые вместе приключения, непонятные посторонним шутки, определенную гордость (иногда даже несоразмерную) за свое дело, желание достичь большего, а еще – зарождающуюся уверенность в своих товарищах и командирах. Особенно отличился Локк, во время рейда с патрулем Хантера пустившийся на джипе по обрывистому склону Нефусы западнее Налута. Джип перевернулся и запрыгал с обрыва, разбившись всмятку, Локк и его спутник вылетели из машины и остались невредимы. В этот неловкий момент их неожиданно окружили триполитанские солдаты, служившие итальянцам. Локк спокойно подобрал оружие и снаряжение. Он умудрился выдать себя триполитанцам за немецкого офицера, который проводит испытания новой модели машины. Следующую ночь они с Хантером с комфортом провели на итальянском посту (январской ночью в горах на высоте три тысячи метров очень холодно), обмениваясь фразами на тарабарском «немецком», а перед завтраком незаметно смылись. Удивительно, но сам Локк рассказал мне о своих приключениях довольно сдержанно, а Хантер описывал их пиратские подвиги более красочно, превознося изобретательность и хладнокровие товарища. Уж не знаю, в каком виде историю услышали бойцы нашего отряда, но для них Локк был настоящим героем и своего рода талисманом.

Жан Канери

Шофер Дэвис, йоркширец, на гражданке торговавший в лавке, по пути из Куфры в Заллу опозорился из-за своего нытья во время приступа малярии, но после выздоровления выяснилось, что непродолжительная болезнь пробудила в нем доселе скрытую силу духа. Он начал верховодить товарищами, подбадривал всех в трудную минуту, демонстрировал столько бодрости и невозмутимости, что его произвели сначала в капралы, затем в сержанты и наконец в сержант-квартирмейстеры.

Потеряв один джип в горах Джебель-Нефусы, мы остались с тремя, но Прендергаст распорядился, чтобы Тинкер, завершив собственную разведывательную миссию, передал нам один из своих. Два грузовика-трехтонника были в полном порядке.

Наш путь пролегал через Хамада-аль-Хамру, красную каменистую пустыню, примерно двадцать пять тысяч квадратных километров пустого места на карте, которые еще не пересекал ни один из наших патрулей. Об этом месте шла дурная слава, поэтому мы готовились к суровым испытаниям, но в итоге оказались даже разочарованы: дорога по холмистому плато с плотным песком, усеянным тут и там валунами, оказалась неожиданно простой. После черных базальтовых скал Харуга, окружающих Хун, где, какую бы извилистую и тщательную траекторию ни выбирали шоферы, острые как ножи камни неизбежно резали шины, Хамада-аль-Хамра показалась для водителей отдыхом. Ее дурная слава объяснялась полным отсутствием растительности – вокруг нас развернулся абсолютно голый участок пустыни, без единого кустика на сотни километров, но удивительно красивый: жемчужно-серый песок с красными торчащими камнями в ладонь высотой. На закате и на восходе каждый склон окрашивался в свой цвет в зависимости от направления света, на глазах проходя путь от бледно-кораллового до густо-малинового.

Однажды утром я заметил на гребне холма слева от себя множество мелких зубцов, которые то появлялись, то исчезали. Удивленный тем, что я принял за мираж необычной формы, я поднялся по склону. Эти зубцы оказались еле различимым у самого горизонта стадом газелей, бегущим в том же направлении, что и мы, и почти с той же скоростью. Оно насчитывало, по нашей прикидке, больше двух тысяч особей, тесно сбившихся и мигрирующих куда-то через негостеприимную Хамаду. Внезапно все стадо свернуло направо и выбежало на нашу дорогу. В мгновение ока нас окружили газели, и мне пришлось резко