– Во всяком случае, так гласит легенда, – отвечалСамсон Медок с таким знанием вопроса, которое в сочетании с его кретинскоймордой прямо-таки изумляло. – Господам трубадурам не всегда можнодоверять, их строфы об амурных успехах у замужних дам чаще отражают желания имечты и реже реальные события. Примером может служить хотя бы Маркабру,которого, невзирая на нахальные намеки, решительно ничего не связывало сЭлеонорой Аквитанской. Очень уж раздуты, кажется мне, романы Бернарта деВентадорна с мадам Алаизой де Монпелье и Рауля де Куки с госпожой Габриелей деФайель. Вызывает сомнение также Тибальд Шампанский, похваляющийсяблагосклонностью Бланки Кастильской. Да и Арнольд де Малейль, по его словам –любовник Адалазьи из Безье, фаворитки короля Арагонии.

– Вполне возможно, – соглашался Шарлей, – чтотрубадур присочинил, поскольку все окончилось его изгнанием со двора, а будь втексте хотя бы крупица правды, финал мог быть гораздо плачевнее. Или если бкороль был повспыльчивее. Как, к примеру, господин де Сант-Жилье. Этот за двусмысленнуюканцону в адрес своей жены приказал подрезать язык трубадуру Пьеру де Видалю.

– Если верить легенде.

– А трубадур Жиро де Колбель, сброшенный со стеныКаркассона, – тоже легенда? А Госельм де Понс, отравленный из-за чьей-топрекрасной женушки? Говори что хочешь, Самсон, но далеко не каждый рогоносецбыл таким дурнем, как маркиз Монферрат, который, увидев в саду свою супругуспящей в объятиях трубадура Рамбо де Ваквейра, прикрыл их плащом, дабы незамерзли.

– Это была его сестра, а не жена. Но остальноесовпадает.

– А что случилось с Даниелем Карре за то, что онукрасил рогами барона де Фо. Барон прикончил его руками наемных убийц, велелизготовить себе кубок из его черепа и теперь пьет из него.

– Все верно, – кивнул Самсон Медок. – Если несчитать того, что это был не барон, а граф, что не убил, а засадил в застенки.И изготовил не кубок, а красивый мешочек. Для сигнета[264] имелких монет.

– Me… – поперхнулся Рейневан. – Мешочек?

– Мешочек.

– Что это ты вдруг так посинел, Рейнмар, –изобразил обеспокоенность Шарлей. – Или занемог? Ты же всегда утверждал,что большая любовь требует жертв. Избранники говорят: жажду тебя болеекоролевства, более скипетра, более здоровья, более долгого века и жизни… А мошонка?Мошонка – мелочь.

От недалекой церковки, расположенной, как утверждал Шарлей,в деревне под названием Лутомья, долетел звон колокола как раз в тот момент,когда едущий впереди Рейневан остановился, поднял руку.

– Слышите?

Они были на распутье, около покосившегося креста истатуэтки, превращенной дождями в бесформенного идола.

– Ваганты, – сказал Шарлей. – Поют.

Рейневан покачал головой, звуки, долетающие из уходящего влес оврага, ничем не напоминали ни «Tempus est iocundum», ни «Amor tenetomnia», ни «In taberna quando sumus»[265] и ни одной из другихпопулярных песен голиардов. Да и голоса ничем не походили на голоса недавноопередивших их вагантов. Скорее они напоминали…

Он ощупал рукоять корда, одного из полученных в Свидницеподарков. Потом наклонился в седле и подогнал лошадь, пустив ее рысью. А затемгалопом.

– Куда? – рявкнул ему вслед Шарлей. – Стой!Стой, черт возьми! Ты доведешь нас до беды, глупец!

Рейневан не слушал. Устремился в яр. А за яром на полянекипел бой. Там стояли два приземистых коня и фургон, накрытый чернымпросмоленным полотном. Рядом с фургоном человек десять пеших в бригантинах,кольчужных капюшонах и капалинах, с оружием на древках налетали на двухрыцарей. Яростно, как собаки. Рыцари защищались. Яростно, как обложенныекабаны. Один рыцарь, конный, был с ног до головы, то есть от купола салады доострых сабатонов, закован в полные пластинчатые латы. Острия сулиц и глевийотскакивали от нагрудника, звенели на ташках и бейгвантах, никак не моглипопасть в щель между пластинами лат. Не в состоянии добраться до седока,нападающие отыгрывались на коне. Не тыкали, старались не калечить – в конце концов,конь стоил очень дорого, – но колотили древками куда попало, рассчитываяна то, что безумствующий конь сбросит рыцаря. Конь действительно безумствовал,тряс головой, храпел и грыз покрытый пеной мундштук. При этом приученный ктакому способу боя, он дергался и лягался, затрудняя доступ к себе и своемухозяину. Однако рыцарь так сильно качался в седле, что было удивительно, как онвообще удерживается.

Все же второго рыцаря, тоже в полной броне, пешим ссадить сконя удалось. Теперь он яростно защищался, припертый к черному фургону. На немне было шлема, из-под откинутого капюшона развевались длинные светлыеокровавленные волосы, из-под таких же светлых усов сверкали зубы. Нападающих онотгонял ударами шаршуна,[266] который держал обеими руками.Удивительно длинный и тяжелый шаршун летал в руках рыцаря словно какой-тонебольшой разукрашенный дворцовый парадный меч. Оружие было опасным не только свида – наступление нападавшим затрудняли трое уже лежащих на земле раненых,воющих от боли и пытающихся отползти в сторону. Остальные проявлялиосторожность, не подходили, а пытались хватануть рыцаря с безопасногорасстояния. Однако даже если тычки попадали в цель и не были отражены тяжелымклинком шаршуна, они соскакивали по пластинам лат.[267]

Наблюдение за происходящим, для описания которогопонадобилось несколько этих строчек, у Рейневана отняло едва минуту. У негоперед глазами было то, что видели все: два истинных рыцаря в беде,подвергнувшиеся нападению орды преступников. Или: два льва, которых пытаютсякусать гиены. Или: Роланд и Флорисмарт, сопротивляющиеся превосходящим силаммавров. Короче говоря, Рейневан мгновенно почувствовал себя Оливером. Онвскрикнул, выхватил из ножен корд, хватанул лошадь пятками и кинулся на помощь,совершенно не обращая внимания на предостерегающий крик и брань Шарлея.