– Матрицу, – догадался Шарлей. – Это ясно.Выпуклые подходят к вмятым, как папа к маме. Слушаю дальше, господин фонГутенберг.

– В углубленных матрицах, – продолжалбакалавр, – я могу отлить столько бухштаб, то есть букв, сколько захочу.Вот таких, прошу взглянуть. Буквы, кубики которых идеально прилегают друг кдругу, я укладываю… в соответствующем порядке… вот в эту рамку… Рамканебольшая, служит лишь для демонстрационных целей, но нормально, извольтевзглянуть, она имеет размер страницы будущей книги. Как видите, я устанавливаюдлину строки. Вкладываю клинья, чтобы создать ровные пробелы и отступы. Сжимаюрамку железной обоймой, чтобы все это у меня не рассыпалось… Смазываю тушью,той самой, которую используете вы… Можно попросить помочь, господин Унгер?Кладу под пресс… На этот лист бумаги… Господин Унгер, винт… И, пожалуйста,готово.

На листе, точно посередине, отпечатанное четко и чисто, быловидно:

IUBILATE DEO OMNIS TERRA

PSALMIM DICITE NOMINI EUIS

– Шестьдесят пятый псалом, – хлопнул в ладошиЮстус Шоттель. – Как живой!

– Это поразительно, – согласился Шарлей. –Но, господин Гутенберг, я поразился бы еще больше, если б не то, что должнобыть «dicite nomini eius», а не «euis».

– Ха-ха! – Бакалавр расцвел, словно студиозус,которому удалась шутка. – Я сделал это сознательно! Намеренно допустилошибку составителя, то есть наборщика. Чтобы только продемонстрировать, с какойлегкостью можно произвести корректировку. Ошибочно поставленную букштабу явынимаю… На ее место ставлю нужную… Винт, господин Унгер. И вот текстисправлен.

– Bravo, – сказал Самсон Медок. – Bravo,bravissimo… Это действительно впечатляет.

Не только Гутенберг, но и Шоттель с Унгером раскрыли рты.Было ясно, что они удивились бы меньше, если б заговорил кот, статуя святогоЛуки во дворе или Себастьян с огромным фаллосом.

– Внешность, – пояснил, откашлявшись,Шарлей, – порой обманчива. Вы не первые.

– И наверняка не последние, – добавил Рейневан.

– Простите, – развел руками гигант. – Не смогсдержаться… Будучи, как ни говори, свидетелем изобретения, которое изменит лицоэпохи.

– Ах, – расцвел Гутенберг, как расцвел бы любойартист, радующийся похвале, пусть даже и произнесенной скребущим потолоквеликаном с физиономией кретина. – Так оно и будет. Так и не иначе!Представьте себе, господа, научные книги в десятках, а когда-нибудь, как бысмешно это сегодня ни звучало, возможно, и в сотнях экземпляров! Безизнурительного и многовекового переписывания! Отпечатанная и общедоступнаямудрость человечества. Да, да! А если вы, многоуважаемые господа, поддержитемое изобретение материально, то, ручаюсь, именно ваш город, пресветлаяСвидница, во все времена будет славиться как место, в котором возгорелсветильник просвещения. Как место, из которого по всему миру распространилсясветоч знания.

– Воистину, – проговорил, помолчав, Самсон Медоксвоим мягким и спокойным голосом. – Я вижу это очами души моей. Массовоеизготовление бумаг, густо покрытых литерами. Каждая бумага в сотнях, акогда-нибудь, как бы смешно это ни звучало, возможно, и в тысячах экземпляров.Все многократно размножено и широко доступно. Ложь, бредни, шельмовство,пасквили, доносы, черная пропаганда и убеждающая толпу демагогия. Любаяподлость облагорожена. Любая низость – официальна. Любая ложь – правда. Любоесвинство – достоинство. Любой зачуханный экстремизм – революция. Любой дешевыйлозунг – мудрость. Любая дешевка – ценность. Любая глупость признана, любаядурь – увенчана короной. Ибо все это отпечатано. Изображено на бумаге, сталобыть – имеет силу, стало быть – обязывает. Начать это будет легко, господинГутенберг. И запустить в дело. А остановить?

– Сомневаюсь, чтобы в этом была необходимость, –как бы всерьез сказал Шарлей. – Я гораздо больший реалист, чем ты, Самсон.И такой популярности изобретению господина Гутенберга не пророчу. И даже еслидействительно оно пошло бы в предсказанном тобою направлении, то это можно, да,можно будет остановить. Простым, как дышло, методом. Будет создан переченьзапрещенных книг. Индекс.

Гутенберг, еще недавно сиявший, как солнце, пригас.Помрачнел так сильно, что Рейневану стало его жаль.

– Значит, вы не видите у моего изобретениябудущего, – проговорил Иоганн спустя минуту гробовым голосом. – Систинно инквизиторским рвением усмотрев его темные стороны. И совсем какинквизиторы недооценив светлые. Светозарные. Самые яркие. Ведь можно будетпечатать и тем самым широко пропагандировать Слово Божие. Что вы на этоответите?

– Ответим, – губы Шарлея скривились в ехиднойусмешке, – как инквизиторы. Как папа римский. Как соборные отцы. Вы что ж,господин Гутенберг, не знаете, что об этом сказали отцы соборные? Sacra pagina[258] должно быть привилегией духовных лиц, ибо только ониспособны его понять. Прочь от него, светские кочерыжки.

– Издеваетесь?

Рейневан думал так же. Потому что когда Шарлей продолжил, тововсе не скрывал ни насмешливой ухмылки, ни насмешливого тона.

– Светским, даже тем, которые обладают минимальнымразумом, достаточно проповедей, лекций, воскресных Евангелий, повествований иморалей. А те, кто вконец убог духом, пусть познают Писание по вертепам[259] и мираклям,[260] страстным службам икрестным ходам, распевая лауды и пялясь в церквях на статуйки и картинки. А выхотите отпечатать и дать этой тьме-тьмущей Священное Писание? А может, вдобавокеще переведенное на народный язык? Чтобы каждый мог его читать? И по-своемуинтерпретировать? Вы хотите, чтобы дело дошло до этого?

– Мне вовсе нет надобности, – спокойно ответилГутенберг. – Ибо это уже случилось. Совсем недалеко отсюда. В Чехии. И какбы дело ни пошло дальше, ничто уже не изменит ни этого факта, ни егопоследствий. Хотите вы того или нет, мы стоим перед лицом реформ.

Наступила тишина. Рейневану показалось, что повеяло холодом.От окна, со стороны совсем недалекого монастыря доминиканцев, в которомразмещалась Инквизиция.

– Когда Гуса сожгли в Констанце, – отважилсяпрервать затянувшееся молчание Унгер, – взлетела, говорят, из дыма и пеплаголубица. Говорят: знак того, что приидет новый пророк…