– Вот. – Шоттель разложил листы на столе. –Все сделано моей собственной рукой, ученикам не давал. Некоторые готовы подпресс, над некоторыми еще работаю. Я верю, что твоя идея заслуживает внимания.И люди будут покупать. Нашу библейскую серию. Ну, пожалуйста, оцени. Оцените,господа.

Все наклонились над столом.

– Что это… – Зарумянившийся Рейневан указал налист, на котором была изображена нагая пара в совершенно недвузначной позе иситуации. – Что это такое?

– Адам и Ева. Видно же. А опирается Ева на Древопознания…

– Ага.

– А здесь, извольте взглянуть, – продолжалдемонстрировать гравировщик, явно гордясь своей работой, – Моисей и Огарь.Здесь Самсон и Далила. Тут Амнон и Фамарь. Вовсе недурно у меня получилось.Верно? А это…

– Ого-го! Это что такое? Что за путаница?

– Иаков, Лия и Рахиль.

– А это… – заикаясь, проговорил Рейневан,чувствуя, что кровь вот-вот прыснет у него из щеки. – Это что… Это…

– Давид и Ионафан, – беспечно пояснил ЮстусШоттель. – Но это надо еще подправить. Переделать.

– Переделай, – довольно холодно прервалШарлей, – на Давида и Вирсавию. Потому что здесь, холера, недостает толькоВалаама и ослицы. Сдержи малость воображение, Юстус. Его излишек вредит, какизбыток соли в супе. А это не идет на пользу делу. Впрочем, вообще-то, –добавил он, – чтобы задобрить немного обиженного художника, – bene,bene, benissime, maestro*. Лучше, чем я ожидал.

Юстус Шоттель просветлел как любой тщеславный и обожающийпохвалу артист.

– Видишь, Шарлей, я не бездельничаю и о фирме забочусь.И еще скажу тебе, что я установил очень интересные контакты, которые могутоказаться весьма выгодными для нашей компании. Понимаешь, «Под быком иягненком» я познакомился с необычным юношей, способным изобретателем… Да чтоговорить, сам увидишь и услышишь. Я его пригласил. Он вот-вот подойдет.Ручаюсь, когда ты с ним познакомишься…

– Не познакомлюсь, – прервал Шарлей. – Я нехочу, чтобы этот юноша вообще видел меня здесь. Ни меня, ни моих спутников.

– Понимаю, – заверил после краткого молчанияШоттель. – Значит, ты снова вляпался в какое-то дерьмо.

– Можно сказать и так.

– Криминальное или политическое?

– Все зависит от точки зрения.

– Ну что ж, – вздохнул Шоттель, – такиевремена. То, что ты не хочешь, чтобы тебя здесь видели, понимаю.

Однако в данном случае твои опасения беспочвенны. Юноша, окотором я говорю, немец, родом из Майнца, бакалавр Эрфуртского университета. ВСвиднице проездом. Никого здесь не знает. И не узнает, потому что вскореуезжает. Есть смысл, Шарлей, с ним познакомиться, стоит задуматься над тем, чтоон изобрел. Это необычный, светлый ум, я бы сказал – мечтатель. Истинный virmirabilis.[255] Увидишь сам.

Громко и звучно разлился звон приходского колокола. Егопризыв к Angelus[256] подхватили колокольни остальных четырехсвидницких храмов. Колокола окончательно завершили рабочий день – наконецумолкли даже работящие и шумные мастерские на Котельной улице.

Уже давно разошлись по домам художники и подмастерьямастерской Юстуса Шоттеля, так что, когда наконец явился обещанный гость,достойный знакомства светлый ум и мечтатель, в комнате с прессами оставалисьтолько сам мэтр, Шимон Унгер, Шарлей, Рейневан и Самсон Медок.

Гость действительно был человеком молодым, ровесникомРейневана. Школяр сразу признал школяра, знакомясь, гость поклонился Рейневанунесколько менее чопорно, а улыбнулся несколько более искренне.

На пришельце были высокие ботинки из тисненой козловой кожи,мягкий бархатный берет и короткий плащ поверх кожаной куртки, застегивающейсяна многочисленные латунные крючки. На плече висела большая дорожная торба. Вобщем, он больше походил на бродячего трувера, чем на школяра, –единственное, что указывало на академические связи, был широкий нюрнбергскийкинжал, оружие, популярное во всех учебных заведениях Европы как средистудентов, так и у научной братии.

– Я, – начал пришедший, не ожидая, пока егопредставит Шоттель, – бакалавр Эрфуртской академии Иоганн Генсфляйш фонЗульгелох пум Гутенберг. Это несколько длинновато, поэтому обычно я сокращаюимя до Гутенберга. Иоганн или, как у вас принято, Ян Гутенберг.

– Похвально, – ответил Шарлей. – А посколькуя тоже сторонник сокращения вещей и предметов непотребно длинных, перейдем немешкая к делу. Чего касается ваше изобретение, господин Ян Гутенберг?

– Печатания. Точнее – печатания текстов.

Шарлей равнодушно перелистал лежащие перед ним ксилографии,вынул и показал одну, на которой под изображением Святой Троицы значилось:

BENEDICTE POPULI DEO NOSTRO[257]

– Знаю… – слегка покраснел Гутенберг. – Знаю,господин, что вы имеете в виду. Однако рекомендую обратить внимание на то, чтодля изображения на вашей ксилографии этого не очень длинного, согласитесь,текста гравировщику надо было бы кропотливо резать по дереву два дня. И если онпри этом ошибся хотя бы в одной букве, то вся работа пошла б насмарку. Ипришлось бы все начинать сызнова. А если б понадобилось создавать гравюру,скажем, для всего шестьдесят пятого псалма, сколько б потребовалось времени? Ана все псалмы? А на всю Библию? Сколь долго…

– Не иначе, как вечность, – прервал Шарлей. –Изобретение же вашей милости, как я понимаю, сводит на нет недостатки, присущиеработе по дереву?

– В значительной мере.

– Любопытно.

– Если позволите, я продемонстрирую.

Иоганн Генсфляйш фон Зульгелох цум Гутенберг раскрыл торбу,высыпал содержимое на стол. И взялся за работу, громко описывая свои действия.

– Я изготовил, – говорил он и показывал, – изтвердого металла кубики с отдельными литерами. Литеры на кубиках, как видите,вырезаны выпуклыми, я назвал это патрицей. Оттиснув такую патрицу в мягкоймеди, я получил…