— Какая глупость! — закричал племянник Лебедева.

— Вы не имеете права… не имеете права! — вскричалБурдовский.

— Сын не отвечает за развратный поступок отца, а мать невиновата, — с жаром провизжал Ипполит.

— Тем скорее, казалось бы, надо было щадить… — робкопроговорил князь.

— Вы, князь, не только наивны, но, может быть, еще иподальше пошли, — злобно усмехнулся племянник Лебедева.

— И какое право имели вы!.. — завизжал самым неестественнымголосом Ипполит.

— Никакого, никакого! — поспешно перебил князь: — в этом выправы, признаюсь, но это было невольно, и я тотчас же сказал себе тогда же, чтомои личные чувства не должны иметь влияния на дело, потому что если я сам себяпризнаю уже обязанным удовлетворить требования господина Бурдовского, во имячувств моих к Павлищеву, то должен удовлетворить в каком бы то ни было случае,то-есть, уважал бы или не уважал бы я господина Бурдовского. Я потому только,господа, начал об этом, что мне всё-таки показалось неестественным, что сын такпублично открывает секрет своей матери… Одним словом, я, главное, по этому иубедился, что Чебаров должен быть каналья и сам наустил господина Бурдовскогообманом на такое мошенничество.

— Но ведь это уж невыносимо! — раздалось со стороны егогостей, из которых некоторые даже повскакали со стульев.

— Господа! Да я потому-то и решил, что несчастный господинБурдовский должен быть человек простой, беззащитный, человек, легкоподчиняющийся мошенникам, стало быть, тем пуще я обязан был помочь ему, как“сыну Павлищева”, — во-первых, противодействием господину Чебарову, во-вторых,моею преданностью и дружбой, чтоб его руководить, а в-третьих, назначил выдатьему десять тысяч рублей, то-есть всё, что, по расчету моему, мог истратить наменя Павлищев деньгами…

— Как! Только десять тысяч! — закричал Ипполит.

— Ну, князь, вы очень не сильны в арифметике, или уж оченьсильны, хоть и представляетесь простячком, — вскричал племянник Лебедева.

— Я на десять тысяч не согласен, — сказал Бурдовский.

— Антип! Согласись! — скорым и явственным шепотом подсказалбоксер, перегнувшись сзади чрез спинку стула Ипполита: — согласись, а потомпосле увидим!

— Па-аслушайте, господин Мышкин, — визжал Ипполит, —поймите, что мы не дураки, не пошлые дураки, как думают, вероятно, о нас всеваши гости и эти дамы, которые с таким негодованием на нас усмехаются, иособенно этот великосветский господин (он указал на Евгения Павловича),которого я, разумеется, не имею чести знать, но о котором, кажется, кое-чтослышал…

— Позвольте, позвольте, господа, вы опять меня не поняли! —в волнении обратился к ним князь: — во-первых, вы, господин Келлер, в вашейстатье чрезвычайно неточно обозначили мое состояние: никаких миллионов я неполучал: у меня, может быть только восьмая или десятая доля того, что вы у меняпредполагаете; во-вторых, никаких десятков тысяч на меня в Швейцарии истраченоне было: Шнейдер получал по шестисот рублей в год, да и то всего только первыетри года, а за хорошенькими гувернантками в Париж Павлищев никогда не ездил;это опять клевета. По-моему, на меня далеко еще меньше десяти тысяч всегоистрачено, но я положил десять тысяч, и, согласитесь сами, что, отдавая долг, яникак не мог предлагать господину Бурдовскому более, даже если б я его ужаснолюбил, и не мог уже по одному чувству деликатности, именно потому, что отдавалему долг, а не посылал ему подаяние. Я не знаю, господа, как вы этого непонимаете! Но я всё это хотел вознаградить потом моею дружбой, моим деятельнымучастием в судьбе несчастного господина Бурдовского, очевидно, обманутого,потому что не мог же он сам, без обмана, согласиться на такую низость, как,например, сегодняшняя огласка в этой статье господина Келлера про его мать… Дачто же вы, наконец, опять выходите из себя, господа! Ведь, наконец, мысовершенно не будем понимать друг друга! Ведь вышло же на мое! Я теперьсобственными глазами убедился, что моя догадка была справедлива, — убеждалразгоряченный князь, желая утишить волнение и не замечая того, что только егоувеличивал.

— Как? В чем убедились?-приступали к нему чуть не состервенением.

— Да помилуйте, во-первых, я успел сам отлично разглядетьгосподина Бурдовского, я ведь вижу сам теперь, каков он… Это человек невинный,но которого все обманывают! Человек беззащитный… и потому-то я и должен егощадить, а во-вторых, Гаврила Ардалионович, которому поручено было дело, и откоторого я давно не получал известий, так как был в дороге и три дня потомболен в Петербурге, — вдруг теперь, всего час назад, при первом нашем свидании,сообщает мне, что намерения Чебарова он все раскусил, имеет доказательства, ичто Чебаров именно то, чем я его предположил. Я ведь знаю же, господа, что менямногие считают идиотом, и Чебаров, по репутации моей, что я деньги отдаю легко,думал очень легко меня обмануть, и именно рассчитывая на мои чувства кПавлищеву. Но главное то, — да дослушайте же, господа, дослушайте! — главноето, что теперь вдруг оказывается, что господин Бурдовский вовсе и не сынПавлищева! Сейчас Гаврила Ардалионович сообщил мне это и уверяет, что досталдоказательства положительные. Ну, как вам это покажется, ведь поверитьневозможно после всего того, что уже натворили! И слушайте: положительныедоказательства! Я еще не верю, сам не верю, уверяю вас; я еще сомневаюсь,потому что Гаврила Ардалионович не успел еще сообщить мне всех подробностей, ночто Чебаров каналья, то в этом уже нет теперь никакого сомнения! Он инесчастного господина Бурдовского, и вас всех, господа, которые благороднопришли поддержать вашего друга (так как он в поддержке, очевидно, нуждается,ведь я понимаю же это!), он всех вас надул и всех вас запутал в случаймошеннический, потому что ведь это в сущности плутовство-мошенничество!

— Как мошенничество!.. Как не “сын Павлищева”?.. Как этоможно!.. — раздавались восклицания. Вся компания Бурдовского была в невыразимомсмятении.

— Да разумеется, мошенничество! Ведь если господинБурдовский окажется теперь не “сын Павлищева”, то ведь в таком случаетребование господина Бурдовского выходит прямо мошенническое (то-есть,разумеется, если б он знал истину!), но ведь в том-то и дело, что его обманули,потому-то я и настаиваю, чтоб его оправдать; потому-то я и говорю, что ондостоин сожаления, по своей простоте, и не может быть без поддержки; иначе ведьон тоже выйдет по этому делу мошенником. Да ведь я уже сам убежден, что онничего не понимает! Я сам тоже был в таком положении до отъезда в Швейцарию,также лепетал бессвязные слова, — хочешь выразиться, и не можешь… Я этопонимаю; я могу очень сочувствовать, потому что я сам почти такой же, мнепозволительно говорить! И наконец я всё-таки, — несмотря на то, что уже неттеперь “сына Павлищева”, и что всё это оказывается мистификацией, я всё-таки неизменяю своего решения и готов возвратить десять тысяч, в память Павлищева. Яведь хотел же до господина Бурдовского эти десять тысяч на школу употребить, впамять Павлищева, но ведь теперь это всё равно будет, что на школу, что г-нуБурдовскому, потому что господин Бурдовский, если и не “сын Павлищева”, то ведьпочти как “сын Павлищева”: потому что ведь его самого так злобно обманули; онсам искренно считал себя сыном Павлищева! Выслушайте же, господа, ГаврилуАрдалионовича, кончим это, не сердитесь, не волнуйтесь, садитесь! ГаврилаАрдалионович сейчас нам всё это объяснит, и я, признаюсь, чрезвычайно желаю самузнать все подробности. Он говорит, что ездил даже в Псков к вашей матушке,господин Бурдовский, которая вовсе не умирала, как вас заставили в статьенаписать… Садитесь, господа, садитесь!