десяток студентов из колледжа копать землю для закладки фундамента. Текстер разъезжал по окрестным стройкам, расспрашивал рабочих и заодно тащил домой несколько листов фанеры. Я отказался финансировать крыло для «Ковчега». «Не боишься, что дом осядет в дыру? – спрашивал я. – Ты убежден, что не нарушаешь строительный кодекс?» Из людей с такой целеустремленностью, как у Текстера, выходят фельдмаршалы и диктаторы. «Мы бросили на это направление двадцать тысяч солдат, и если больше половины убьют, изберем другую тактику».

Мы намеревались печатать в «Ковчеге» самых выдающихся, самых лучших авторов. Их мало, но они есть, должны быть. Думать иначе – значит нанести удар нашей цивилизованной стране и всему человечеству. Мы обязаны сделать все, чтобы восстановить величие и влияние искусства, целостность культуры, глубину мысли, благородство стиля. Рената, вероятно, заглянула втихомолку в банковские уведомления и знала, сколько денег у меня уходит на журнал.

– Кому он нужен, твой «Ковчег», Чарли? Каких животных ты собираешься спасать? Ты лишь называешь себя идеалистом, а на самом деле в тебе столько злобы. Тебя хлебом не корми, только дай поругать кого-то направо и налево. Куда Текстеру до тебя. Ты позволяешь думать, что ему все сойдет с рук, но это потому, что ты высокомерен до чертиков.

– Деньги все равно плывут между пальцами. Уж лучше потратить их на…

– Не потратить, а промотать, – поправила меня Рената. – И зачем ты связался с этим калифорнийским прощелыгой?

– Пусть лучше деньги идут ему, чем правительству и адвокатам.

– Мне скоро это надоест. Либо я, либо «Ковчег». – Рената помолчала. – Ну скажи на милость, на кой он тебе сдался, твой журнал? Скажи попросту, без затей.

Ее слова прозвучали как настоящий вызов. Чтобы сосредоточиться, я закрыл глаза.

– Дело в том, что идеи нескольких последних столетий исчерпаны.

– Слышите? Вот я и говорю – высокомерие, – прервала меня Рената.

– Да, исчерпаны. Политические, философские, литературные (бедный Гумбольдт!), психологические и даже, подозреваю, естественнонаучные.

– Что ты обо всем этом знаешь? У тебя ум за разум зашел.

– Когда человечество пробудилось, чтобы осознать себя как некий целостный организм, старые, изжившие себя идеи люди начали принимать за новые. Иначе и не могло быть, ибо…

– Пошли-поехали! Ты мне зубы не заговаривай.

– Я говорю серьезно… Стали забываться самые важные, необходимые, насущные вещи. У людей отнимают личную жизнь. Миллионы обитателей нашей планеты не знают, что такое духовная жизнь. Бездуховность царит во многих частях света. Там, где правят бал полицейщина и голод, это понятно, но почти то же самое мы наблюдаем у нас, в свободном мире. Индивидуальная сфера сузилась донельзя. Допускаю, что наша частная жизнь часто отвратительна, и мы сами бежим от нее, окунаемся в так называемую общественную жизнь, толкуем о социальных проблемах, но оперируем устаревшими понятиями трехвековой давности. Личность сводится на нет. Если это продолжится, то не нужны будут термоядерные бомбы. Человечество самоуничтожится, вымрет, как динозавры. Вот уже на протяжении нескольких десятилетий мы ни в одной стране не видим на высоких государственных должностях настоящих людей. Человечество должно прекратить насилие над душой и снова обрести животворную мысль и силу воображения, иначе все пойдет прахом. Потому и угас талант у Гумбольдта, что он придерживался обветшалых теорий.

– Да он же просто впал в маразм, и вообще нечего все валить на него. Я не была с ним знакома, но иногда мне кажется, что ты чересчур на него нападаешь. Считаешь, что он жил так, как и полагается поэту, по мнению среднего класса. Но в этом смысле он до тебя не дотягивает. Твой любимчик Текстер тоже не дотягивает.

Рената, конечно, была права. Текстер любил повторять: «Мы должны сказать новое слово». Он подозревал, что это новое слово я, как фокусник, прячу у себя в рукаве.

– Ты имеешь в виду что-нибудь вроде уважения к жизни, йогов и комиссаров? – возражал я. – У тебя какая-то страсть к этим темам. Хочешь быть американским Мальро? Зачем тебе эти недоношенные идеи? Новое слово – это собачий бред. Мы никак не можем выбраться из путаницы понятий.

Да, мы мучительно путаемся в понятиях. Что до желания быть исключительным, жизнь и без того полна исключениями из правил.

Текстер был одержим культурой. Он получил классическое образование. Священнослужители натаскали его в древнегреческом и латыни. К французскому его приобщила гувернантка, французские штудии он продолжал и в колледже. Он самостоятельно изучил арабский и мог читать древние рукописи. Его печатали научные журналы в Финляндии и Турции. Он преклонялся перед Панофским и Момильяно и одновременно считал себя Бартоном, исследователем Аравийского полуострова, и даже секретным агентом вроде Лоуренса Аравийского. Ничто не выпадало из поля его зрения, сферы интересов и круга занятий. Он музицировал, играл на фортепьяно Стравинского и был знаком с русским балетом. Его считали авторитетом в живописи Матисса и Моне. Он интересовался архитектурой, ценил Корбюзье и знал, что такое зиккурат. Ему было доподлинно известно, что и где покупать. Он имел свои пристрастия и привычки. У дипломата, к примеру, должен быть замок не наверху, а сбоку. Ручки у зонтиков должны делаться из крючковатых сучьев дерева, которое выращивалось только в Марокко, на специальных плантациях. В довершение прочих странностей Текстер называл себя толстовцем. Если уж его слишком донимали, говорил, что он христианский пацифист и анархист. Так что я, естественно, любил Текстера. Как можно не любить такого человека? Кроме того, постоянное лихорадочное состояние, в котором находилась его бедная голова, делало из него идеального редактора, чему способствовали разнообразие интересов и природная дотошность. Все признавали, что сам он – отличный журналист. Работал в самых лучших изданиях, и отовсюду его с треском выгоняли. В самых лучших изданиях не хватало умного и терпеливого шефа, который придумал бы для него интересное задание.

Текстер ждал меня между гранитными львами перед входом в институт. На нем, как всегда, был синий бархатный костюм, черный плащ и башмаки с парусиновыми голенищами. Единственная перемена состояла в том, что он сделал себе прическу в стиле времен Директории: реденькая челка, спадающая на лоб. Из-за холода лицо его побагровело под стать же губам. Та же величественная осанка, тот же кривой нос между бородавками, те же рысьи глаза. Мы всегда радовались нашим встречам и горячо обнимали друг друга. «Как ты, старик? Все тот же, как в прежние времена? Я у себя в Калифорнии скучаю по чикагскому холодку. Ладно, может, сразу и начнем с замечательных холстов Моне?» Мы оставили дипломат, зонтик, осетрину, булочки и джем в гардеробе и поднялись, после того как я заплатил за вход, в зал импрессионистов. Там мы