Ван-Бьюрен-стрит была забита автомобилями. Между ними ловко лавировала полицейская машина с синим сигнальным светом. Текстер уже шел за Полли к «буревестнику».

– Рональд, поезжайте сами. Оставьте меня в покое. Он бросил на меня уничтожающий взгляд. Я словно видел, как дух Кантебиле борется с одолевающими его чувствами, такими же глубокими, как у меня.

– Не хотел тебя втягивать, но приходится. Сам напросился. – Он вцепился мне в рукав. – Твой дружок Шатмар попал в беду. Вернее, может попасть. Все зависит от тебя.

– Не понимаю. Что от меня зависит?

– Жена одного моего человека, молодая хорошенькая баба, – клептоманка. Ее застукали у Филдса, когда она хотела увести шерстяной джемпер. И Шатмар – ее адвокат, улавливаешь? Это я его рекомендовал. Он уговорил судью отправить ее не в тюрьму, а в лечебницу. Гарантировал, что она пройдет курс психотерапии. Он, мол, сам проконтролирует. Вот ему и отдали ее на попечение. Прямо из суда он повез ее в мотель, раздел, хотел трахнуть, но она сбежала. Свидетели есть. Баба-то эта нормальная, по мотелям не таскается, только ворует. Теперь я уговариваю ее мужа не поднимать шума.

– Все, что я услышал, Кантебиле, это вздор и меня не касается. Шатмар иногда поступает по-дурацки, но он не чудовище.

– Ладно, скажу ее мужу, пусть начинает дело. Думаешь, твоего дружка не исключат из коллегии адвокатов? Еще как исключат, мать твою!

– Не знаю, зачем ты все это придумал. Если имеешь что-нибудь против Шатмара, с ним и разбирайся.

– Хорошо, будь по-твоему. Я из этого сукина сына свиную отбивную сделаю.

– Мне все равно.

– Не скажи… Знаешь, кто ты есть на самом деле? Рак-отшельник – вот ты кто. Тебе плевать на других людей, плевать на их беды.

Меня постоянно тычут носом в мои недостатки, а я слушаю, широко раскрыв глаза, и с нарастающей обидой верю обвинениям. Не надели меня природа сверхъестественной устойчивостью, я превратился бы в святого Себастьяна, в мученика, осыпаемого градом стрел, стрел критики. Но странное дело: я не меняюсь, стою точно скала, как стоял сейчас перед Кантебиле, который, вцепившись в рукав моего клетчатого пальто, так и пышет страстью к козням и брани. Но мне безразлично, как обо мне говорят; важно, что говорят. Не имеет значения, если событие свидетельствует не в мою пользу – важно только то, какую пользу я при этом извлекаю. Сегодняшняя встреча с Кантебиле, по-видимому, говорила о том, что я по природе склонен к идеям микро– и макроскопического порядка и убежден: все, что происходит в человеке, отзывается в мире, и наоборот. Это убеждение согревает душу и переносит тебя в апельсиновые рощи, где пребывает и благодарно общается со своим Создателем девственное «я». Возможно, это единственный доступный мне способ быть самим собой.

Так или иначе, сейчас мы стояли на скользком тротуаре у Художественного института. Над нами рождественская иллюминация, белые стены «Народного газа» и других компаний, рядом – Мичиганский бульвар.

– Пусть буду кем угодно, Кантебиле, но мы с моим другом никуда не поедем.

Я шагнул к «буревестнику», чтобы остановить Текстера. Запахнув плащ, он уже опустился на сиденье. Вид у него был довольный. Я нагнулся: «Выходи, мы пойдем пешком». Но Кантебиле сзади втолкнул меня в кабину, откинул спинку переднего сиденья, чтобы я не выбрался, и со стуком захлопнул дверцу.

– Трогай, Полли! – крикнул он.

– Вы отдаете себе отчет в том, что делаете? – спросил я.

– Легавые уже рядом. Разговаривать некогда.

– Но это же похищение. – Едва я произнес слово «похищение», сердце у меня застучало от детского страха.

Текстер давился от смеха, глаза его сияли.

– Хе-хе, не паникуй, Чарли! Это даже забавно. Расслабься!

Текстер был счастлив. Он попал в настоящее чикагское приключение. Город поддерживал свою репутацию столицы преступности. Подумав об этом, я поостыл. Я сам стараюсь доставить моему другу удовольствие. Недаром, узнав от судебного пристава, что он в городе, я «заглянул и купил» осетрины, булочек и джем. Бумажный пакет с продуктами был у меня в руках.

Автомобили шли густым косяком, но Полли вела машину мастерски, не притрагиваясь к тормозу, плавно, без толчков. Одно движение руки, и белый «буревестник» бесстрашно вылетел на встречную полосу, потом сделал вираж вправо.

Неугомонный Кантебиле обернулся к нам и говорит мне:

– Глянь, что я раздобыл. Первый выпуск завтрашней газеты. Купил у одного парня из типографии. Кучу денег выложил. В колонке Майка Шнейдермана о нас с тобой говорится. Слушай, что он пишет. – Кантебиле начал читать: – «Чарли Ситрин, наш чикагский сочинитель, кавалер ордена Почетного легиона, автор бродвейского шлягера «Фон Тренк», отдал в клубе «Плейбой» карточный долг субъекту из подпольного бизнеса. Прежде чем играть, прослушай в университете покерный курс, Чарлз». Как тебе это нравится, Чарли? Жалко, что Майк ничего не знал о «мерседесе», как мы лазили на небоскреб и вообще. Ну, что скажешь?

– Скажу, что говорить о спектакле «шлягер» – неуместно.

В Чикаго можно сносно жить, если не читаешь газет.

Мы свернули на запад, на Мэдисон-стрит, проехали под черными фермами надземки и двинулись дальше, к Стейт-стрит. Над нашими головами проносились Санта-Клаусы и ветвисторогие олени.

– Гони, гони, Полли, – торопил Кантебиле. Полли отлично справлялась с управлением, и это было единственным утешением в нашей сумасшедшей поездке посреди предпраздничной неразберихи.

– Что там случилось с твоим «мерседесом»? – спросил Текстер. – И зачем вы на небоскреб лазили, мистер Кантебиле? Субъект из подпольного бизнеса – это о вас сказано?

– Кто в курсе, те знают, остальные перебьются. Чарли, сколько с тебя сдерут за ремонт твоего красавца? Небось четыре сотни за день? Забери у них свою машину. Я покажу тебе хорошую и дешевую мастерскую.

– Премного благодарен.

– А ты не иронизируй. Я в самом деле хочу маленько возместить тебе расходы.

Я ничего не ответил. В сердце жило одно желание – быть подальше от этого зловредного шута. Одолевали несвоевременные мысли. Вспомнились слова Джона Стюарта Милля. Когда большинству из нас приходится выполнять мелкую, будничную, порой грязную работу, задача возвышенных умов – слушайте! слушайте! – заключается в том, чтобы усилием духа найти в этой работе что-нибудь занимательное и ценное. Что-то в этом роде. Сейчас ничего занимательного и ценного поблизости не было. Если же, продолжает великий Милль, работа выполняется сверхъестественными усилиями и не требуется ни ума, ни прилежания – о, тогда в человеке почти нечего ценить. Такова проблема, с которой столкнулась Америка. Высшие, сверхъестественные силы заменил «буревестник». А что еще ценить в человеке помимо ума и трудолюбия? Под шапкой густых рыжих волос у Полли таится рассудок, который знает, что стоит лишь спросить. Но никто не спрашивал, а вести машину