чтобы их обследовали в Географическом музее Бена Извольски, нашего однокашника, ставшего геологом. Бен, человек знающий и рассудительный, сказал, что камни настоящие. Перестав напускать на себя ученый вид, он засыпал меня деловыми вопросами. Можем ли мы получать эти камни в достаточном для продажи количестве и на регулярной основе? Какое нужно оборудование для их добычи и кто такой этот Камутту? Камутту, говорил Джордж, жизнь за него отдаст. Он предложил Джорджу породниться, продав ему свою сестру. «Но ты же знаешь Джорджа, – предупреждал я Бена, – он слишком компанейский мужик. Выпьет с туземцами как надо, те видят, что с ними настоящий человек, и сердце у него большое, как Миссисипи. Но есть ли уверенность, что этот Камутту не ведет двойную игру? Может, он украл эти образцы? А может, он просто псих. В мире полно людей, свихнувшихся на камешках».

Я знал, что у Бена куча домашних проблем, и понимал, почему он мечтает разбогатеть на минералах. «Что угодно, – сказал он мне, – только бы выбраться из Уиннетки. Ладно, я знаю, что ты хочешь. Ты хочешь, чтобы тебе показали птичек». Бен имел в виду большую коллекцию пернатых, которую собирал на протяжении нескольких десятилетий. Заглянуть в мастерские, лаборатории, запасники было куда интереснее, чем осматривать выставочные экспонаты. Больше всего я любил разглядывать колибри. Их было великое множество, этих крохотных птах, иные меньше мизинца; по их оперению можно было изучить всю гамму цветового спектра. Такого разнообразия красок не увидишь и в Лувре. И вот Бен снова повел меня к птичкам. Волосы у Бена были курчавые, щеки толстые и с плохой кожей, но в целом лицо приятное. Музейные сокровища наскучили ему, и он сказал:

– Если у этого Камутту действительно есть гора с берилловой рудой, надо туда ехать.

– Я на днях лечу в Европу.

– Чудненько! Мы с Джорджем подбросим тебя. А можем полететь в Найроби и втроем.

Мысли о минералах и коврах свидетельствовали о моей непрактичности и о том, в каких расстроенных чувствах я пребывал. Помочь мне в таком состоянии способен был лишь один человек на свете – мой практичный брат Джулиус, занимавшийся недвижимостью в техасском Корпус-Кристи. Я любил этого крепкого, теперь уже дряхлого человека. Наверное, он меня тоже любил, хотя в принципе не дорожил родственными узами. Не исключено, что в братской любви Джулиус видел еще одну возможность получить выгоду. Мое чувство к нему было таким сильным, что я не винил его в том, что он всячески ему сопротивляется. Джулиус хотел быть человеком сегодняшнего дня и совершенно забыл о прошлом или делал вид, что забыл. «Без посторонней помощи ничего не могу вспомнить», – повторял он. Я же, напротив, не мог ничего забыть. «У тебя потрясающая память, как у нашего старика, – частенько говорил Джулиус. – Ему это от его старика перешло. Наш дед был одним из десяти евреев, живущих за чертой оседлости, кто наизусть знал вавилонский Талмуд. Думаешь, он от этого стал богаче? Я даже не знаю, что такое вавилонский Талмуд. Вот откуда у тебя такая память». К его восторженному удивлению моей памятью примешивалось еще кое-что. Едва ли Джулиус был благодарен мне за то, что я ничего не забываю. Я лично уверен, что без памяти наше существование ущербно с метафизической точки зрения, и не могу представить, что у моего несравненного брата иные метафизические представления, нежели у меня. Поэтому я продолжал вспоминать прошлое, а он перебивал меня: «Неужели это так? Это действительно было? Знаешь, я ничего не помню, даже как выглядела мама, не помню, а ведь я был ее любимчиком». – «Должен, должен помнить, – возражал я. – Ты не мог забыть ее. Я не верю тебе». Мои семейные чувства иногда раздражали брата. Он считал, что у меня завихрение мозгов. Сам он, трезвомыслящий волшебник с деньгами, строил торговые центры, кооперативное жилье, мотели и жертвовал крупные суммы на преображение Корпус-Кристи. Джулиус не отказался бы оказать мне финансовую помощь. Но предположение это – сугубо теоретическое. Хотя идея денежной поддержки постоянно витала между нами, я ни разу не попросил дать мне взаймы. Страшно не люблю брать в долг, даже если очень хочется.

Взяв пальто, я уже выходил, когда меня остановил судебный пристав. Он достал из кармана листок бумаги.

– Тут звонили из конторы Томчека. Сказали, что вас спрашивает один человек, с иностранным именем – кажись, Пьер.

– Есть такой, Пьер Текстер.

– Вот что они передали, я записал. Этот человек желает встретиться с вами в три часа в Художественном институте. Потом вас спрашивала одна пара – мужик с усами и рыжая девица в мини-юбке.

– А-а, Кантебиле.

– Как его зовут, не сказал.

Я посмотрел на часы. Половина третьего. Сколько же всего произошло за такой короткий срок!

Я зашел в магазин из сети «Загляни и купи», взял осетрины, свежих булочек, утренний чай «Твайнинг» и куперовский виноградный джем. Если Текстер останется у меня ночевать, надо угостить его завтраком по его вкусу. Сам он, когда я бывал у него, кормил меня как на убой. Текстер гордился своим столом и называл по-французски каждое блюдо. Я ел не помидоры, а salade de tomates, не хлеб с маслом, а tartines, не вареное мясо, а bouilli. Запивались все эти яства отличным французским вином. Он покупал продукты у самых лучших гастрономов, и я ни разу не видел у него на столе то, что не любил.

По правде говоря, я всегда был рад встрече с Текстером и с нетерпением ожидал его приезда, поскольку надеялся излить ему свою израненную душу, хотя в глубине той же самой души знал, что ничего такого не будет.

Текстер приезжал в Чикаго в крылатом карабинерском плаще, под ним – восхитительный костюм из светло-синего бархата, приобретенный в Королевском ряду, но вот свою широкополую шляпу он купил в какой-то лавчонке для пижонистых негров. На груди у него всегда золотая цепочка, а то и две и непременно немыслимой расцветки вязаный замызганный шелковый галстук-бант; высокие светло-коричневые башмаки с парусиновыми голенищами, доходящими почти до колен, украшены стилизованными кожаными лилиями. Волосы у Текстера длинные, волнистые, как завитой парик у придворного при Стюартах, нос сильно искривлен, а загорелое лицо отдавало жаром. Видя его хищные рысьи глаза, я мысленно восклицал «браво!». Вот почему, узнав, что он в городе, я без сожаления выложил пятерку на осетрину. Я очень люблю Текстера. Возникает, правда, серьезный вопрос: он отдает себе отчет в том, что делает? Иными словами, не мошенник ли Текстер? Любой здравомыслящий человек обязан дать ответ на такой вопрос, но я