мыслей в точном смысле этого слова. Объекты внешнего мира – это воплощение мысли. У зеркала должно быть темное покрытие с обратной стороны, иначе мы ничего в нем не увидим. Смерть человека и является таким покрытием. Любое ощущение, любое восприятие – это маленькая смерть. Ясновидящий своим внутренним оком видит это. Чтобы обрести внутреннее око, человек должен выступить из себя и смотреть со стороны.

– Да, все это есть в книгах, – говорит доктор Шельдт. – Не убежден, что вы разобрались до конца, но начала усвоили.

– Да, полагаю, я кое-что понял. Божественная мудрость сама идет навстречу жаждущему разуму.

Доктор Шельдт начинает рассуждать на евангельскую тему: «Я есмь свет мира». Под «светом мира» он понимает также и Солнце. Затем рассказывает, что Евангелие от Иоанна вдохновлено исполненными мудростью серафимами, а Евангелие от Луки – пламенно любящими херувимами. Серафимы, херувимы и престолы, поясняет он, это высшие по небесной иерархии сверхъестественные существа, возвещающие волю Божью. Я не вполне улавливаю нить его рассуждений и говорю:

– У меня нет опыта постижения высоких материй, доктор Шельдт, но то, что я слышу, внушает утешение и добрые чувства. В ближайшее время, как только жизнь будет спокойнее, я займусь этим всерьез.

– А когда она будет спокойнее?

– Не знаю. Вам, наверное, не раз говорили, как крепнет душа после беседы с вами.

– Вы не должны ждать, пока жизнь будет спокойнее. Надо самим делать ее спокойнее.

Он видел, что я сомневаюсь. Не могу испытывать спокойствие, когда на свете есть такие явления, как фазы Луны, духи огня, Сыны Жизни, Атлантида, лотосообразные органы духовного восприятия, неожиданное смешение Авраама и Заратустры, второе пришествие Христа и Будды. Для меня это было чересчур. И все-таки, когда антропософия касалась того, что я знаю, – или думаю, что знаю, – о себе, о сне и сновидениях или о смерти, она представлялась мне верной доктриной.

И еще мертвые, о которых тоже надо думать. Если я не вконец потерял к ним интерес, если не просто грущу по ушедшим родителям, Демми Вонгель, фон Гумбольдту Флейшеру, то обязан разобраться в том, что такое смерть. Можно ограничиться признанием того, что смерть – явление окончательное и мертвые мертвы. Но это означает, что человек отрекается от своих ранних чувств и стремлений. А можно попытаться глубже исследовать феномен смерти. Что до меня, то я не мог не предпринять такой попытки. Легче, конечно, считать своих мертвецов товарищами по плаванию в бурных водах житейского моря, которые стали жертвой кровожадного Циклопа, и думать об их гибели как о невосполнимой утрате. Или рассматривать существование как битву, бой, после которого павших зарывают в землю или сжигают. Тогда незачем размышлять о мужчине, который дал тебе жизнь, о женщине, носившей тебя под сердцем, о Демми Вонгель, которую я видел последний раз в аэропорту Айдлуайлд, когда она поднималась по трапу в самолет – длинноногая, накрашенная, с сережками в ушах, о блистательном мастере искусства вести беседу, незабвенном фон Гумбольдте Флейшере, которого последний раз я лицезрел жующим жалкий кренделек где-то в районе Западных Сороковых улиц Нью-Йорка. Ничего не стоит признать за неоспоримый факт то, что они просто исчезли навсегда, как в одно прекрасное мгновение исчезнешь и ты. Когда газеты пестрят сообщениями о том, что на улице среди бела дня, на глазах у толпы зевак, убили человека, в таком равнодушии нет ничего нелогичного. Смерть поминутно выхватывает из человеческих рядов одного за другим. Запугивание и убийства – самые естественные вещи в мире. Такие взгляды глубоко укоренились в обществе и пронизывают деятельность всех его институтов, политику, просвещение, банковское дело, судебные органы. Вот почему я ходил к доктору Шельдту потолковать о серафимах, херувимах, престолах, властях, началах и других ангельских чинах.

При последнем посещении я сказал:

– Сэр, на днях я штудировал брошюру под названием «Движущая сила духовного в мировой истории» и наткнулся на интереснейший пассаж о сне. Там говорится, что человечество разучилось спать. Во время сна не происходит того, что должно происходить, и поэтому мы просыпаемся неотдохнувшие, опустошенные, в дурном настроении. Скажите, правильно ли я понимаю? Наше физическое тело спит, эфирное тело – тоже, но наша душа отлетает от нас – так?

– Да, душа отлетает в сверхчувственный мир. Попросту говоря, уходит в свою собственную стихию.

– Я был бы рад так думать.

– Что же вам мешает?

– Хорошо, попробую… В сверхчувственном мире душа встречается с невидимыми силами, которые были ведомы еще в древние времена посвященным. Не все высшие существа доступны живым, только иные из них, но и они есть благо – верно? Далее в брошюре говорится, что слова, которые мы произносили днем, ночью как бы отдаются в нас эхом.

– Не слова в буквальном смысле, – поправил меня доктор Шельдт.

– Конечно, не слова, а их смысл, настроение, которое они передают, чувство радости или горя. Но поскольку мы заняты никчемными делами и валяем дурака, поскольку наш язык засорился, а слова стерлись, то высшие существа слышат только неразличимый гомон и бессмысленное бормотание, как телевизионная реклама собачьей снеди. Наша речь ничего им не говорит. Что они могут получить от нашего практицизма, от нашей жизни, где нет ни мысли, ни поэзии? В итоге мы тоже слышим во сне лишь шевеление грубой материи, шелест листьев, жужжание кондиционера. Высшие существа не могут понять нас и помочь нам. И сами они непостижимы для нас. Правильно я понимаю?

– В общем и целом – да.

– В этой связи я вспоминаю моего покойного друга, поэта, который жаловался на бессонницу. Теперь я вижу, почему он плохо спал. Ему было стыдно, что он не находил на ночь верных слов. Уж лучше бессонница, чем угрызения совести.

«Буревестник» тем временем остановился у громадного административного здания на улице Ласалль, именуемого в просторечии «Притоном». Кантебиле выскочил на тротуар. Пока он помогал Текстеру выбраться из машины, я спросил у Полли:

– Скажите, Полли, что тут происходит?

– Этот Стронсон попал в беду. Большущую беду. В завтрашней газете все написано.

Мы прошли вестибюль с балюстрадами и выложенным плитками полом и на скоростном лифте взмыли на энный этаж. Точно гипнотизируя меня, Кантебиле неумолчно твердил: «Десять косых сегодня – пятнадцать в четверг. Пятьдесят процентов за три дня, слышите?» Лифт остановился. Мы оказались в широком, сверкающем белизной коридоре. Подошли к величественным дверям из кедрового дерева с золоченой табличкой «Инвестиционная компания Западного полушария». Кантебиле постучал: три раза, пауза, раз и еще раз. Странно, зачем нужен условный стук? Хотя, с другой стороны, ясно: у человека, который обещает такой рост денег, нет отбоя от инвесторов. Дверь открыла красавица секретарша. Пол в приемной был