недр для нереста, и сотни людей, преимущественно индейцы, безжалостно багрят добычу. Туби имеет странную форму и неповоротлива – словом, живое ископаемое. Тут же, на берегу, ее вялят, а потом индейцы разделывают рыбины у себя в деревне и коптят их. Вода в озере чистая, прозрачная и холодная. Когда Тиглер выпал из лодки, я перепугался: неужели я больше не увижу его? Индейцы говорили, что озеро очень глубокое и утопленников находят редко. Я прыгнул, вода обожгла меня, но я втащил Тиглера в лодку. Он не признался, что не умеет плавать, он вообще ничего не говорил, только взял свою острогу и подцепил уплывающую шляпу. Его высокие ковбойские сапоги были полны водой. Я не ждал от Тиглера благодарностей и не услышал их. Он был скуп не только на деньги, но и на слова. К тому же это было сугубо мужское дело. В его молчании выразился весь дух американского Запада. Индейцы, конечно, ни за что не стали бы спасать его. Им не нравилось, что на озеро приходят белые, охваченные зудом дармовой добычи, и забирают их рыбу. А Тиглера они попросту ненавидели за вздутые цены, за обвес и обсчет, за то, что его лошади пасутся незнамо где. Тиглер рассказывал мне, что краснокожие считают смерть явлением естественным и оставляют умирающего на произвол судьбы. Однажды он был свидетелем того, как индейца по имени Виннемукка застрелили на пороге почты. Никто не бросился за доктором. Он лежал, истекая кровью, в дорожной пыли, а сидящие на лавке и в своих стареньких автомобилях мужчины, женщины и дети молча наблюдали за происходящим. Сейчас, с высоты муниципального небоскреба, мне виделось, как массивная, словно отлитая в бронзу, фигура покойного Тиглера уходит в глубину, а я, научившийся плавать в резервуаре с хлорированной водой, точно выдра, ныряю за ним. Из письма Кэтлин я узнал, как умер Тиглер. «Пришли двое, приехавшие из Калифорнии, из Мельничной долины, – писала она, – и сказали, что хотят поохотиться на оленя. Фрэнк согласился быть их проводником и повез их в горы. Там они наткнулись на инспектора по охране дичи. Ты его знаешь. Это индеец Тони Кейлико, он еще в Корее воевал. Слово за слово, вспыхнула ссора. Один из приезжих оказался бывшим уголовником, а Фрэнк, как тебе известно, любил нарушать правила, хотя в этом случае, кажется, ничего не нарушил. Так или иначе, в «лендровере» началась перестрелка. Не буду вдаваться в подробности, они ужасны. Точно установлено, что Фрэнк не стрелял, напротив, его одного и застрелили. Тони не успел довезти его до больницы. Он скончался от потери крови.

Я тяжело переживала смерть Фрэнка, – писала дальше Кэтлин. – Мы прожили с ним двенадцать лет. Впрочем, хватит о печальном. Скажу только, что похороны были очень торжественные. Из трех штатов съехались конные заводчики и просто любители скачек. Были, конечно, и его деловые знакомые из Лас-Вегаса и Рино. Фрэнка очень любили».

Я знал, что Фрэнк Тиглер был непременным участником родео, на которых завоевывал всевозможные призы, и неплохим объездчиком норовистых и диких лошадей; он пользовался известным уважением среди лошадников. Однако сомневаюсь, чтобы к нему был кто-либо привязан, кроме Кэтлин и его престарелой матери. Весь доход от ранчо Фрэнк вкладывал в породистых лошадей. Некоторые из этих лошадей были зарегистрированы по фальшивым документам, поскольку лошадь не допускалась к скачкам, если кто-либо из родителей имел изъян или бегал под допингом. Требования, предъявляемые к родословной скакового жеребца или кобылы, очень высоки, и Тиглеру приходилось прибегать к поддельным бумагам. Он без конца колесил по ипподромам, оставляя Кэтлин дома присматривать за хозяйством. Впрочем, хозяйство было незатейливо и запущено. Гостевые коттеджи иногда падали как карточные домики. Они напоминали о курином насесте Гумбольдта. Уезжая, Тиглер приказывал Кэтлин не делать лишних расходов и оплачивать лишь лошадиные счета и только по настоятельному требованию.

У меня своих проблем хватает, но два срока одиночества Кэтлин – сначала в Нью-Джерси, потом в Неваде – тронули меня. Я прислонился к стенке кабины, чтобы свет падал прямо на письмо. Оно было напечатано на машинке со стершейся лентой и плохо читалось. «Чарли, я знаю, ты любил Фрэнка. Помнишь, как вы ловили форель и играли в покер. Это отвлекало тебя от мрачных мыслей».

Да, это было, однако я помню, как он рассердился, когда я первым вытащил рыбину, и устроил мне сцену. Раз мы удили с его лодки и на его наживку, значит, и добыча принадлежит ему. Я бросил рыбину ему на колени. Мне показалось, будто я не на рыбалке в Неваде, а в какой-то неведомой земле. По берегам озера ни одного деревца, только скалы, покрытые пахучей полынью, да еще поднималось облако известняковой пыли, когда по дороге изредка проезжал грузовик.

Сообщив о смерти Тиглера, Кэтлин поведала, что обо мне расспрашивал Орландо Хаггинс, душеприказчик Гумбольдта. Тот, оказывается, что-то оставил мне.

Хаггинс, плейбой из левых, порядочный и достойный человек, тоже любил Гумбольдта. Когда мой друг объявил о разрыве наших отношений, он пригласил Хаггинса разобраться в его запутанных делах. Хаггинс горячо взялся за работу. Прошло совсем немного времени, и Гумбольдт обвинил его в мошенничестве и пригрозил, что подает в суд. Потом, правда, Гумбольдт образумился, понял, кто его настоящие друзья, и назначил Хаггинса распорядителем его имущества. Кэтлин и я фигурировали в завещании. Она не сказала, что Гумбольдт завещал ей, никакого особого имущества у него не было. Однако Хаггинс передал ей его предсмертное письмо. «Он писал в нем о любви и об упущенных возможностях, вспоминал старых друзей – Демми и тебя, горевал, что прошли золотые деньки в Деревне и Нью-Джерси».

Не знаю, чем уж были так хороши прежние «золотые деньки». По-моему, у Гумбольдта не было в жизни ни одного хорошего дня. В перерывах между приступами психоза ему выпадали светлые моменты, но короткие, не больше двух часов кряду. В свои двадцать пять я не понимал, что в Гумбольдте привлекало Кэтлин. Женщина она основательная, добрая, но воли своим чувствам не давала. Что до Гумбольдта, то в нем ощущалось благородство даже тогда, когда он был не в своем уме. Он оставался приверженцем высоких идей и стремлений. Помню, как загорались у него глаза, когда, понизив голос, он повторял слова Клеопатры: «Во мне живут бессмертные желанья». Гумбольдт горячо любил искусство, и мы любили его за это. Уже начался распад его личности, но в нем еще жило здоровое начало. Он нуждался в Кэтлин, она поддерживала Гумбольдта в творческом состоянии, единственно естественном для поэта. Зенитный огонь американизма препятствовал