не могли предложить кроме «благих пожеланий», «пустословия и иссушающей мозг словесной одури»[1562], или оголенного насилия корниловских генералов, окончательно разрушавших страну. Обуздать разгулявшуюся стихию и повести ее за собой, можно было только возглавив ее.

На эту закономерность указывал еще М. Салтыков-Щедрин: «Вы задаете себе задачу, мир, валяющийся во тьме, призвать к свету, на массы болящие и недугующие пролить исцеление. Но бывают исторические минуты, когда и этот мир, и эти массы преисполняются угрюмостью и недоверием, когда они сами непостижимо упорствуют, оставаясь во тьме и в недугах… В такие минуты к этому валяющемуся во тьме и недугах миру нельзя подойти иначе, как предварительно погрузившись в ту же самую тьму и болея тою же самою проказой, которая грозит его истребить…»[1563].

Конечно у большевиков на этом пути было много ошибок, отмечал А. Мартынов, но «они могли бы избежать ошибок лишь в одном случае — если бы они были безжизненными доктринерами, если бы они не окунались в гущу жизни, если бы они строили секту, а не партию. Но большевики…, при всей своей крайней революционной непримиримости, никогда не были сектантами (что, вспоминал А. Мартынов, давало мне «повод шутить, что у Ленина нет «принципов», что у него все зависит от «ситуации»») — в этом было отличие между большевизмом и гэдизмом и в этом был секрет их успеха»[1564].

В отличие от всех остальных политических сил страны только большевики сумели адаптировать свои доктрины к стихийным требованиям масс, но именно в этом стихийном поведении масс, приходил к выводу уже в эмиграции П. Милюков, «инертных, невежественных, забитых сказалась коллективная народная мудрость»[1565]. Мудрость которую можно было выразить словами: Так больше жить нельзя!

Говорят, что «большевистская диктатура есть режим насилия меньшинства над большинством. Это неверно…, — подводил итог один из меньшевистских лидеров А. Мартынов, — большевистская власть проявила максимум демократизма, конечно, не парламентского, а действенного… Именно потому, что большевики глубоко опускали свой якорь в народную стихию, они нащупали в глубине ее такую гранитную опору для своей власти, какую совершенно бессильна была найти дряблая интеллигентская демократия в эпоху Керенского. Если бы судить о России по этой эпохе, то можно было бы прийти в отчаяние, можно было бы подумать, что вся Россия есть сплошная Обломовка и что рыхлость и безволие есть национальная черта русского народа. Заслуга большевиков заключалась, между прочим, в том, что они рассеяли это ложное представление о России: они показали, что в ней есть такие социальные пласты, которые более похожи на твердый, хотя и неотесанный гранит, чем на мягкое тесто…»[1566].

Именно Большевики оказались единственной партией не просто захотевшей взять на себя ответственность власти, но и нести ответственность за нее. И здесь у большевиков проявилась еще одна черта коренным образом отличавшая их от представителей всех остальных политических партий России: «Вопрос, который я, — писал видный эсер Б. Соколов, — себе не раз ставил — это откуда, из каких недр родился русский коммунист. Ведь это в большинстве выходцы из серой пассивной массы, безразлично настроенной и, однако, сколь они активны и упорны. Ибо этих качеств от русских коммунистов отнять нельзя. Удивительнейшим биологическим отбором были они выдвинуты на арену русской жизни, возобновив давно ушедшие времена русского раскола, столь же отмеченного своей активностью и своим фанатизмом»[1567].

Большевизм как русский вариант протестантизма

Это был простой, серый народ, который воспринял социализм не умом, а сердцем, как некую новую религию, которая должна создать счастье и правду на земле.

А. Бубликов, 1918 г.[1568]

«Теперешняя революция и смута показали это с реальной, еще большей очевидностью, — писал С. Витте в 1905 г., — Никакое государство не может жить без высших духовных идеалов. Идеалы эти могут держать массы лишь тогда, когда они просты, высоки, если они способны охватить души людей, одним словом, если они божественны. Без живой церкви религия обращается в философию, а не входит в жизнь и ее не регулирует. Без религии же масса обращается в зверей, но зверей худшего типа, ибо звери эти обладают большими умами, нежели четвероногие…»[1569].

Однако с началом перехода России к капитализму сохранение прежних, средневековых религиозных идеалов начинало вступать во все больший конфликт со становлением новых общественных отношений. В крайней и наглядной форме это, все более обостряющееся противоречие, проявилось во время Первой мировой: «Требования, которые ставит России мировая война, — приходил к выводу Н. Бердяев, — должны привести к радикальному изменению сознания русского человека и направления его воли… Это означает радикально иное отношение к государству и культуре, чем то, которое было доныне у русских людей. Государство должно стать внутренней силой русского народа, его собственной положительной мощью, его орудием, а не внешним над ним началом, не господином его. Культура же должна стать более интенсивной… Без такого внутреннего сдвига русский народ не может иметь будущего, не может перейти в новый фазис своего исторического бытия, поистине исторического бытия, и само русское государство подвергается опасности разложения… Безумны те, которые связывают русскую самобытность и своеобразие с технической и экономической отсталостью, с элементарностью социальных и политических форм и хотят сохранить русское обличье через сохранение пассивности русского духа…»[1570].

Святость духовных идеалов феодальной эпохи падет вместе с самодержавием, во время революции 1917 г.: «Когда в марте царь с грохотом рухнул со своего трона, — отмечала этот факт американская журналистка Б. Битти, — он унес с собой больше, чем мечтал в тот момент остальной мир. Его изображение делило на стене место со священной иконой. Он представлял собой на земле то же, что и Господь представляет собой на небесах…, когда рухнуло государство, под угрозой оказалась и церковь… Великая сила Русской церкви, с которой была так тесно связана такая большая часть прошлой жизни исчезла. Никто не мог предсказать, что готовило будущее»[1571]. «Русская революция не есть феномен политический и социальный, — подтверждал Н. Бердяев, — это прежде всего феномен духовного и религиозного порядка…»[1572]

Но пришедшее на смену полуфеодальной монархии буржуазно-демократическое Временное правительство, не смогло дать никакого нового высшего духовного идеала, и в результате, по словам видного представителя либеральных деловых кругов А. Бубликова, «пало из-за своей идейной бесцветности. В чем была его программа? Она формулировалась в коротких словах: «Довести страну до Учредительного собрания, продолжая войну. Что это? Разве этим можно зажечь сердца, повести за собой людей?»[1573]. «Взывать к массам было бесполезно, — отвечал