независимости в борьбе против Филиппа II и были полны решимости отстоять ее против нападок Людовика XIV: победители двух самых могущественных королей Европы, они были буржуа – в том смысле, какой вкладывали в это понятие «круглоголовые», а не литературный отец Жозефа Прюдома. «Они готовы отдать жизнь ради свободы… У них не принято драться и браниться, и даже служанки пользуются у них такими привилегиями, что хозяева не смеют поднять на них руку». Город Лейден в качестве награды за стойкость, проявленную во время осады, потребовал себе университет. Об этом писал историк Тэн, но многие о нем забыли. Разве не странно, что еще сегодня о народе, оказавшем яростное сопротивление Гитлеру и первым в мире сумевшем отстроить заново свою страну, рассуждают как о персонажах с почтовой открытки? Да, они выращивали тюльпаны под Арнемом, но эти тюльпаны росли на трупах погибших парашютистов. В нашем сознании голландцы должны были бы ассоциироваться с народами Скандинавии, но им не хватает одной черты, свойственной и скандинавам, и англичанам, и немцам, – романтизма, заставляющего воспевать свои легендарные подвиги. Голландия осталась равнодушна к декоративному блеску святых и героев, которым изукрасила Европу Италия и которому вскоре предстояло выродиться в мишурный блеск аристократических персонажей ван Дейка.

К моменту появления великой живописи в Голландии, в отличие от Германии, не существовало мощной готической традиции. Еще и сегодня к прошлому здесь относятся иначе, чем в других странах: вчерашние парашютисты, переодевшись в повседневные костюмы, возвращаются в свои старые дома, построенные как будто вчера; Амстердам – единственный город XVII века (его колорит должен бы напоминать колорит Экс-ан-Прованса или Версаля), который жителям удалось перекрасить снизу доверху, избежав вульгарности; он чувствует под собой века, но не кичится этим. Принято считать, что после отказа от романизма, включая святых Рубенса, голландскому искусству остался только портрет; это не совсем так, потому что всего за несколько лет произойдет настоящий расцвет не только портрета, но и пейзажа, и натюрморта. Можно ли сказать, что голландцы писали портрет мира? Пейзаж Рёйсдала предстает почти таким же преображенным, как у Рембрандта, хотя и по-своему. Впрочем, оба они, и Рёйсдал, и Рембрандт умрут, не дождавшись славы: голландский зритель допускает, чтобы ему показали не похожий на себя дуб, но не его соседей. Комичные жанровые сцены Стена и Остаде никогда не нацелены на конкретных людей, потому что если людьми не следует восхищаться, то и насмехаться над ними нельзя. Мы рассуждаем о парадных одеяниях моделей Халса, продержавшихся недолго, но забываем взглянуть на портреты наших художников; кроме того, мы упускаем из виду, что если эти мужчины гордились своими доспехами, то имели на это не меньше оснований, чем соратники Кромвеля или герои первых русских пятилеток. «У них такая прекрасная армия, что рядовой солдат может стать капитаном в итальянской, а итальянского капитана не возьмут в нее рядовым солдатом», – говорили в Венеции. В последних портретах Халса чувствуется злоба, и только мы видим в них иронию. Он не смеялся над этими людьми и не сравнивал их с воображаемыми героями: просто в Голландии в это время умирал созданный итальянцами образ человека.

Мы бы сказали: католический образ. Существует типаж сурового протестантского буржуа, который мы видим на портретах художников, так и не сумевших подняться выше второго ряда. Но по самой своей природе протестантизм – в отличие от католичества – не претендовал на завоевание полной власти над миром; в его намерения не входило сооружение еще одной базилики святого Петра. В Англии – протестантской монархии – портретная живопись находилась не под влиянием протестантизма, а под влиянием монархизма. Реформа надеялась вернуть Блаженному Августину его авторитет новатора, усилить роль личности; и Лютер, и Августин не желали признавать римскую иерархию.

Разумеется, и раннехристианские художники, и великие мастера Возрождения писали пейзажи, натюрморты и интерьеры, но именно Голландия выделила их в особый жанр и подняла на новый уровень. Почему их предшественники не сделали того же? Потому что эти сюжеты не считались значимыми. Они всегда занимали подчиненное положение. Не в Голландии придумали положить рыбину на блюдо, но голландцы отказались от утверждения, что это – пища апостолов. Караваджо изобрел реализм, но, отвергнув идею идеализации каждой фигуры, он остался привержен итальянской иерархии и полагал, что именно таким путем получит наиболее убедительное доказательство идеального мира. В «Мадонне со змеей» он покрывает лицо святой Анны морщинами, подчеркивая чистоту ее дочери, и это иная, нежели у Рафаэля, но не менее величественная чистота. Несколько его натюрмортов кажутся декором некоей невидимой картины, из которой он их извлек. До тех пор вся реалистичная живопись, начиная с готического реализма, тяготела к показу того, чего никто никогда не видел, в частности сцен из Священного Писания; палачи Босха и нищие мастера из Алкмара неотделимы от Христа, неважно, изображен он на картине или нет. Но полотна Халса или Терборха равно далеки как от Христа, так и от красоты. Конечно, общество, к которому обращалась голландская живопись, приветствовало подобные сюжеты и не было глухо к их духу, но великий голландский гений оказался намного шире. Халс – это не улучшенный ван дер Хелст, а Вермеер – не более тонкий Питер де Хох (не говоря уже о Рембрандте). Ремесленничество высокого уровня развивалось особенно быстро еще и потому, что в Соединенных провинциях существовала давняя традиция портретной живописи, хотя портрет никогда не сводился к простому воспроизведению черт модели: вполне объяснимо, что в обществе, равнодушном к средневековому портрету и отвергнувшему как испанскую суровость, так и венецианскую пышную чувственность, родился гениальный художник, ставший выразителем новой ценности.

С Халса, сперва в виде робкого фанфаронства, начинается соперничество между художником и моделью. Раньше других это понял Мане. Подобно Рубенсу (с которым они были почти современниками), Халс берет у Венеции не только колорит, в принципе не чуждый Северу, но и широкий мазок. Однако в Венеции он был поставлен на службу модели, унося ее через облака озаренных солнцем пылинок с последних работ Тициана к Богу, образ которого вскоре начнут диктовать иезуиты; точно так же этот мазок уносил образы фламандских крестьян и всего мира к антверпенским вакханалиям. Короли использовали Тициана и Рубенса, которым приходилось подлаживать их лица к королевскому величию; отныне вопрос величия потерял свою значимость. Мазок Халса не повышает статус модели – он преобразует ее в живопись.

С тем же конфликтом столкнулся и Рембрандт, ничем ему не обязанный. Однако его протестантизм – это не худо-бедно рационализированное католичество; в своей области Рембрандт был Пророком. Брат Достоевского, богоискатель и провозвестник будущего, он не пророчествовал о наступлении этого будущего, а носил его в себе, как пророки Израиля носили в себе приход Мессии и