– Как Жун Яо умер, все канализационные стоки забились, и Даньчжэнь превратился в Тихий океан. Никто уже и не подумает о побеге!

Брошенные Го Мэй жестокие слова по-настоящему заставили меня решительно и бесповоротно отказаться от некоторых нереалистичных идей.

Ветеринар Инь пришел в толстом черном плаще и длинных непромокаемых ботинках. Переступив порог нашего дома, он поднял глаза и увидел, что Жун Яо неподвижно лежит на полу, словно величественный старейшина, укоряя Жун Чуньтяня за то, что тот не придумал, как остановить ветер и дождь, и позволил ему, Жун Яо, лежать мокрым, со стекающей по лицу водой и влажными волосами. Утративший велосипед Жун Дунтянь сидел в углу и вздыхал; Жун Сятянь гаркнул на него, а то он уже подумывал было пойти вылавливать велосипед из реки в Хунцуне.

– Велосипед в реке поймать труднее, чем рыбу. Он скоро окажется в Южно-Китайском море, – сказал Жун Сятянь.

Он вовсе не преувеличивал. До Южно-Китайского моря от нас рукой подать.

На шее Жун Сятяня появилась полоска ткани – он подвесил на нее левую руку. Он важно стоял перед Жун Яо, сверля ветеринара Иня взглядом, как будто хотел подойти и врезать ему. Но когда тот вынул тридцать юаней и сунул их в руки Жун Чуньтяня с наказом устроить Жун Яо достойные похороны, Жун Сятянь злиться перестал. От ветеринара Иня меня тошнило, и я мгновенно исполнилась стыда. Он подошел ко мне, расстегнул плащ и вытащил из-за пазухи кошку и семерых котят. Я узнала Цици и мгновенно исполнилась радостного удивления.

– Она родила семерых котят в углу лестницы на третьем этаже ветстанции, – сказал ветеринар Инь, передавая их мне в руки.

Цици посмотрела на меня виноватым и любящим взглядом. Семь пушистых котят источали запах молока, наперегонки карабкаясь в мои объятия, словно родные, воссоединившиеся после долгой разлуки, и тайфун не смог нас разлучить. Плача от радости, я повернулась и положила их в изящную бамбуковую корзину, спрятав в уголок, куда не могли добраться ни ветер, ни дождь, чтобы они могли наслаждаться покоем и счастьем в мире шторма.

Уходя, ветеринар Инь снова громко крикнул:

– Нелегко было Жун Яо всю жизнь вас пятерых поднимать. Много натерпелся из-за вас, вы должны искренне сплотиться и устроить ему достойные похороны. Когда завтра будут выносить покойника, я приду. Думаю, в городе все, кто еще жив, придут провожать его. Нельзя терять лицо перед всем городом – позорить Жун Яо. По крайней мере, вы должны купить ему приличный гроб!

Перед моими глазами предстала величественная картина: молнии и гром, день темнее ночи. Посреди свирепствующей бури рвутся сбежать деревья, развеваются молитвенные флажки, надрываются музыкальные инструменты. Мы несем гроб по дороге к хребту Могулин, похоронная процессия тянется от нашего дома к мясным рядам, кинотеатру и улице Мангодацзе, такая огромная, что концов не видно. Ее не сносит ветром, не сгибает дождем, с опущенной головой люди с трудом, шаг за шагом бредут вперед. Вода доходит им до колен. Я вижу Сяо Мо, который следует за гробом, и хотя его волосы полностью закрывают лицо, вижу, что оно полно скорби, как и мое. А за ним следом Большеухий Лу, чья голова обмотана белой повязкой, из-под которой сочится кровь. А за Большеухим Лу идет Сун Чанцзян, у него в руках болтаются наручники. У них у всех скорбные и странные лица. Кто-то в процессии несет кроватную доску, на которой лежит толстая Хай Куй. Она хочет поднять голову, но тайфун придавливает ее к доске. Позади Хай Куй раздаются душераздирающие рыдания, это Куан Сяоцзе. «Я плачу вместо Хай Куй, – поясняет Куан Сяоцзе. – Я сама так не плакала, даже когда мой муж умер». Гроб несут чуть выше над водой. Дождь сильный, как град, и он барабанит о гроб с громким стуком. Гроб сделан из первоклассного лавра, он блестящий, лоснящийся, толщиной шесть цуней, изысканной работы, прочный, как палуба корабля, даже в двенадцатибалльный тайфун и более сильный дождь он останется невредим. Все восхищены этим гробом. Однако осветив черный, как ночь, мир, ярко-красный гроб пробуждает животную природу тайфунов и ливней, смертоносную и неудержимую, как миллион волков и шакалов, несущихся через пастбище, полностью обнажив свою свирепую, всеразрушающую сущность. Тайфун пронизывает гроб насквозь, разбудив проспавшего три дня Жун Яо – так же, как разбудил Кривого Ли. Он открывает глаза, и его правый глаз, много лет слепой, вновь обретает зрение; отрубленные пальцы, утраченный многие годы назад, также возвращается на ладонь. Тело становится совершенным. Шрапнель в теле излучает золотой свет, сияя маленькими огоньками. Жун Яо собственными глазами видит конец света, зная, что лежит сейчас в гробу, как будто в каюте первого класса, где тихо, безопасно, комфортно, хорошо. Он некоторое время рассматривает себя и ему нравится, во что его облачили. Нет необходимости бороться, чтобы вылезать и возвращаться в тайфун, просто лежи и езжай, куда несут. Музыканты отчаянно дудят, ударяют, тянут, поют, всё в десять раз сильнее, чем обычно, чтобы силой помочь звуку прорваться сквозь окруживший их шум ветра и дождя и донести до ушей каждого, чтобы даже мы, шедшие во главе, и последний человек в процессии могли ясно его услышать…

Услышав о смерти Жун Яо, портной Инь Бай торопливо, всего за ночь, сотворил совершенно новую черную суньятсеновку[50] и лично принес ее к нам домой, попросив Жун Чуньтяня переодеть в нее Жун Яо. Костюм был изготовлен из превосходной ткани и сшит мастерски, он действительно сидел как надо. За всю свою жизнь Жун Яо впервые был одет так прилично. Инь Бай с чувством выполненного долга оглядел с ног до головы новый наряд, в который только что облачили Жун Яо, и улыбка на его лице растянулась, словно ветер разогнал облака на небе.

Ли Цяньцзинь всегда считал, что тайфун похож на политическое движение, грандиозное и захватывающее. Каждый раз, когда он слышал новость о приближении тайфуна, он становился настолько раздражительным и беспокойным, что не мог уснуть. Во время каждого тайфуна его страсть и печаль достигали крайности, и ему приходилось писать траурную речь о самом себе. Он написал их уже двадцать семь, и каждая отличалась от других, так что можно было публиковать толстенный том «Траурных речей о самом себе». Во время «культурной революции» выяснилось, что в хвалебной речи он слишком высоко оценил свою жизнь и совершил преступление «самовосхваления», поэтому был вынужден триста раз публично хлопнуть себя по рту, его лицо распухло, как тазик для умывания. Когда Ли Цяньцзинь пришел к нам домой,