Гея… нет, пришел Мерил и он сказал, что это по вашему приказанию. Я плохо помню дальше. Мы долго шли, кажется, к монастырю, потом… потом я больше ничего не помню. Где мы?

— В безопасном месте, во всяком случае, для маленьких спящих красавиц.

— Ну вот, опять. Я не маленькая!.. А между прочим… — Мэя прикусила губу. — Мне снились все ваши красавицы.

— Ну-у! — протянул Фома, с облегчением отмечая, что она ничего не помнит. — Присниться может все, даже смерть.

— Да, и смерть! — вспомнила Мэя, снова бледнея, но не оттого, что видела, а от слабости.

— Ну вот, видишь, — хмыкнул он. — Значит, жить будешь долго… Встать можешь?

— Могу… — Но сразу же упала в подставленные руки.

Мерил украдкой отчитывал Мэю. Фома видел, как он доставал нательный круг на цепи розового золота, с восьмиконечником внутри, и прикладывал к ее губам, как описывал круги, вместе со своими монахами, как они пели гимны и разводили густопахнущие костры. Сам он лежал под единственным уцелевшим от пожара деревом у ворот бывшего монастыря. Только сейчас он почувствовал, сколько сил ушло на возвращение Мэи. Все. Он не ощущал в себе ничего, кроме пустоты.

Доктор, когда подошел к нему с очередной припаркой, первым делом выразительно постучал по лбу.

— Только таким безумцам и удается это!

— Там тоже так сказали. У вас со смертью удивительно схожая терминология, Док. Вы не братья?

— Видел бы ты себя, — хмыкал Доктор. — На сей раз у тебя явный перебор.

— Нет, Док, на этот раз — каре на валетах.

— Вы что там, в карты с ней играли?

— Ага, в покерок, только не с ней, а на нее. Она не помнит и ты не говори ничего, хорошо? — попросил Фома. — Не говорил еще? А Мерил? Вот и славненько! А теперь дай что-нибудь, у меня, кажется…

Его вдруг сильно вырвало.

— Каре! — пробормотал Доктор, протягивая флягу. — Самый настоящий перебор!

И начался отходняк. Фому скручивало, как ветошь, с одним вопросом: куда залез?.. Чего только он ни увидел, чего только ни вспомнил, когда его сгибало и разгибало!.. Копи Соломона и орды Ориона, цветок погибели из реальности Сю и «нескромныя» ложбины Лилгвы, нож Авессалома и разодранные одежды Давида, печать Кун-цзы и чашу дао, ослов Баларамы и рот-вселенную Кришны, жезл Милорда и башни Ундзора…

Наплывал огромным утесом Доктор и слова его звучали, как колокол в воде, гулко и тревожно: “Смерть коснулась его, кажется.” Кому это он?.. А, Мерилу… “Как, он же не выходил из хранилища?”

— У меня проездной, — бормотал Фома, стараясь не захлебнуться в новом приступе.

Его вырвало и вывернуло наизнанку сначала бурым, потом зеленым, потом черным и он уснул. Ледяная вода озера, наверное, его туда опускали, он ее тоже помнил, как что-то хорошо знакомое — холодное, глубокое, как что-то главное. Потом снова спал.

Когда проснулся, Доктор дал ему пузырек с бесцветной жидкостью.

— Не дай себе засохнуть… — Его снова скрутило.

Монахи, подойдя, упали, как подкошенные и истово завертели руками в кругах.

— Они считают, что вы совершили чудо, — объяснил Мерил. — Если…

— Это была работа, Мерил, — оборвал его Фома. — Грязная работа.

— Да, да, — поспешно согласился старик, но было понятно, что он хотел сказать этим “если”.

«Вы совершили чудо, если не грех!..» Если сам Фома не сын преисподней. Для Мерила буквальный смысл определения работы Фомой, как «грязной», не казался иносказательным или преувеличенным, он был точным, по его мнению. И хотя монах не верил до конца, что Фома был там, откуда обычные смертные не возвращаются (не укладывалось в голове, что этот тип на такое способен), но не мог и не признать, что Мэю странный граф все-таки вытащил из лап смерти, чего не сделали ни молитвы, ни препараты.

«А что, если он действительно оттуда?.. Вон какой рыжий! — мелькало в его глазах. — Черт?»

Никакого чуда не было, надеялся Фома. Смерть не любит чудес. Потому что чудеса всегда направлены против нее. Ведь никогда не говорят «и, о чудо! он утонул!» или «слава Богу, сына убили, а перед этим долго пытали!»

Чудо для людей это, прежде всего, избавление от несчастья. А что такое смерть, как не самое большое несчастье для большинства живущих?

— Скажите, Мерил, а почему именно Мэя была выбрана для жертвы, когда хранилище было найдено?.. Потому что о бедной девочке никто не заплакал бы, да? И не узнал? Сирота?.. Почему вы не выбрали какого-нибудь мужчину, вас, например, или их?..

Фома кивнул на поющих сложный и угрюмый пеан монахов, они все еще стояли перед ним на коленях, как он их не отгонял.

— Вам не кажется несколько странным этот выбор?

Мерил понимающе кивнул. Я вам сейчас объясню всю необоснованность вашего вопроса, говорил этот кивок. Да, усмехнулся Фома, а зачем же еще мозги, как не оправдывать любые наши поступки?

— Это не избавление и не жертва! — вступил в объяснение Мерил. — Мэя — ключ, а это особое доверие и его удостаиваются немногие. В той обстановке, когда происходила передача ключа, кодировка Мэи, иначе было нельзя, любого мужчину, принадлежащего ордену, убивали… да и женщину тоже. Четырнадцатилетняя девочка не вызывала подозрений — найденыш, сирота. Тут наш магистр рассчитал все правильно, впрочем, как все…

Человеческие расчеты. Фома закрыл глаза. Как пусты и далеки они оттого, что происходит на самом деле. Мерил обстоятельно и нудно доказывал, что они, монахи, ни в чем не виноваты.

— Мы бы не стали этого делать, если бы знали, что она замужем.

— Бросьте, Мерил, — пробормотал Фома, продолжая думать о своем. — Меня женили, также как и закапывали, раза три-четыре, неужели не слышали?

— Клянусь вам, нет! Мы не знали об этом кощунстве! Разве можно выдавать девочку замуж за покойника?.. О, простите, я