– Это поможет?

– Это смягчит вашу скорбь.

Он вернул мне нетронутую кружку:

– Если я начну… не сумею остановиться.

– Пить, сэр? Или плакать?

Он окинул меня измученным взглядом, но я снова поднесла ему кружку:

– Я не позволю вам выпить слишком много.

Он поднял бровь, будто говоря: «Тебе меня не остановить», но все же взял кружку и выпил почти до дна, морщась от резкого, обжигающего напитка. Последний глоток он велел сделать мне. Я подчинилась, чтобы не спорить.

– Я оставила вашу флягу здесь, у постели, на всякий случай. Она полная, и вода в ней вкусная и прохладная.

Я убрала оловянную кружку в рюкзак.

– Спасибо.

Я снова легла на постель, повернулась лицом к нему.

– Он вас узнал. Он назвал вас Робом.

– Да. Он знал, что я… здесь. Видел меня в ночь праздника в честь дофина.

– И вы его тоже видели.

– Да. Я с ним говорила.

– И не сказали мне об этом.

Слезы хлынули у меня ручьем, так что я не могла ответить. Он ждал, низко опустив голову, словно я его предала, и это лишь усилило мои муки.

– Мне было слишком больно, – проговорила я, сжимая зубы, стараясь сдержать волны эмоций, что вздымались внутри.

– Почему?

– Он т-так изменился.

– Мы все изменились. И только к худшему. – В его голосе слышалась скорбь. – Неужели вам так сложно довериться мне, Самсон?

– Это не доверие, сэр. Это страх.

– Страх? Но чего? Я знаю, кто вы.

– Вот этого, – выдавила я и коснулась щеки. – Страх, что сломаюсь. Разревусь. Страх скорби. Во мне, внутри, море скорби. Она у меня в груди и в животе. В голове и в руках. Ноги ноют от скорби. И ступни. Она у меня под кожей, в крови, и я не… могу… ее удержать.

– Ох, Самсон, – прошептал он.

Он сел рядом, пригладил мне волосы и утер слезы, хотя ранен был он, не я. Я попыталась подняться, но он снова уложил меня и поднес флягу с водой, которую я набрала для него.

Я пила, и плакала, и снова пила, но он не уходил, а когда я перестала дрожать и в груди у меня опустело, он перетащил свою постель ближе к моей и лег на бок, прижавшись грудью к моей спине, притянул меня ближе и обнял.

– Вам очень больно, сэр? – прошептала я. Я так устала, что не могла даже приподнять голову.

– Тсс. Я в порядке. Спите, – пробормотал он.

Мне показалось, что он поцеловал меня в затылок, но, возможно, это было лишь его дыхание у меня в волосах.

– Я боюсь спать. Боюсь снов. Когда закрываю глаза, снова вижу, как он падает на землю.

– Расскажите, каким он был в юности, – попросил он.

Я подчинилась и начала с ранних лет. Мои слова едва ли были разборчивы, и все рассказы оказались короткими, но страх отступил, и его сменили дорогие воспоминания.

– Финеас Томас, мальчик, которого победили лишь с помощью волшебных штанов, – сказал Джон. – Вспоминайте его.

– Он сравнил смерть с полетом, – проговорила я, погружаясь в сон. – Он сказал, что Джерри тоже погиб. Я верю ему. Я чувствовала это после Тарритауна, но не смела себе признаться.

– Ох, Самсон, – прошептал Джон, зная, как я любила младшего из братьев, моего близнеца, моего лучшего друга, но у меня не осталось больше слов. Мне хотелось лишь забыться в его объятиях.

Мне снились дороги, и полевые цветы, и бег по тропкам среди деревьев, и надо всем этим парил Финеас, но Иеремию я не увидела. Он уже попрощался со мной.

* * *

Наутро, когда я проснулась, во мне была пустота – но я ощущала себя скорее чистой и цельной. Возможно, печаль изменила меня, превратила в кого-то другого, и я вернулась к своему первоначальному «я». Я ничего не чувствовала.

Не то что несчастный генерал Патерсон.

Когда я проснулась, он уже давно был на ногах. Вряд ли ему вообще удалось поспать. От каждого движения раны вновь открывались, а мазь, которую применял доктор Тэтчер, была не так хороша, как та, которую мне когда-то дал Моррис. И все же я старательно втерла ее в перекрещивающиеся рубцы на спине генерала и плотно забинтовала их, а потом мы отправились назад, к лагерю в Пикскилле: хотя со вторым отрядом прибыли и повозки, и наши лошади, мы шли пешком.

– Мне легче идти, чем ехать на лошади, – сказал генерал, и я настояла на том, что пойду вместе с ним.

Мы плелись по дороге, отправив остальных вперед.

– Вам следовало поехать верхом, Самсон. От вида вашей походки мне не становится лучше.

– Я пойду с вами, сэр. До конца.

– Вы так упрямы, – посетовал он. – Это утомляет.

– Дьякон Томас говорил то же. Но это не упрямство. Это упорство.

Он фыркнул. На это я и рассчитывала.

– И в чем же разница, скажите на милость?

– Одно – достоинство. Другое – нет.

– А-а, так вот как все устроено. Нужно взять свои недостатки и дать им другое название. Хитро, ничего не скажешь.

– Это различие очень важно. Вы, сэр, не жестоки, но суровы. Вы придерживаетесь правил. Так и должно быть. Если этого не делать, ваши подчиненные пострадают.

– Как именно?

– Распределение пайков спасает жизни в зимнее время. Так же, как поддержание чистоты, и экономное использование ресурсов, и часовые, которые не пьют на посту. – Я сглотнула. – И горькое правосудие. Потому что милосердие раззадоривает волков.

– Не думаю, что мой вчерашний эксперимент с милосердием был удачным.

Мы замолчали, думая, что есть милосердие, а что – правосудие.

– Они всегда посылают вас, так ведь? – спросила я. – Когда случается бунт, или находят предателя, или зреет конфликт, который нужно разрешить. Они посылают вас.

– Таков, как ни странно, мой удел. Верный и преданный делу. Старый надежный товарищ. Так меня называли друзья в Йеле. Я всегда вытаскивал остальных из передряг. Я был благоразумен. Серьезен. Когда они что-то задумывали, никогда не рассказывали мне, зная, что я постараюсь их образумить. Но всегда приходили ко мне, когда все шло прахом.

– Элизабет говорила, что вам, вероятнее всего, придется отправиться на войну, где бы вы ни оказались. Она писала: «Он широк в плечах и хладнокровен, но в сердце он пылкий патриот». Как Соломон, не мечтающий о короне. Думаю, она была права.

– Она меня слишком хвалила. И вы делаете то же самое.

– Нет. – Я помотала головой. – Нет. Вы лучший из всех мужчин, которых я знала, Джон Патерсон.

– А вы самая удивительная из женщин.