крайней мере получит аудиенцию… она много рассчитывала на воспоминание о былых отношениях, на некоторые обязанности, которые они налагают.

Таким образом, назавтра она велела ехать во дворец министра, в котором владыка занимал превосходные апартаменты. Но туда в день аудиенции едва можно было попасть, в прихожих набилась огромная толпа людей всех сословий.

Мария, зная Петербург, достав несколько рублей швейцару и камердинеру, смогла свою карточку прислать министру прежде других. Отданная в счастливый час, она произвела действие, и служащий сразу прибежал просить её не в салон, где толпа избранных ожидала Льва Павловича, а в личный кабинет его превосходительства.

На пороге её с чрезмерной вежливостью, немного напоминающую восемнадцатый век, приветствовал мужчина с бледным лицом, с чертами без выражения, высокий, прямой, приличный, в весьма скромном вицмундире без каких-либо знаков… но, несмотря на деланную любезность, рассеянный и холодный. Легко в нём было узнать человека, который отказался от всевозможных страстей ради амбиции и играл высокой ставкой.

Лицо свидетельствовало о том, что ему хватало способностей пробиться над толпой конкурентов; впрочем, он был уже как тот, кто, влезши на мачту, может только протянуть руку за часами и бутылкой вина.

Но сколько же раз он соскользнёт, счастливый, с самой верхушки!

Формой его гордости была неизмеримая вежливость, ледяная, отталкивающая; он никого не обходил, чертил ею круг, которого никто переступать не мог.

Он не давал ближайшим фамильярничать с ним и заглядывать вглубь своей души; спящий, замкнутый даже с приятелями, он был для них загадкой. Он поддакивал каждому, никогда не противоречил, но ничьего совета не требовал и не принял.

С улыбающимся лицом (не урядника, а вечернего гостя) он поздоровался с женщиной.

– А! А! Что это вы у нас делаете? – сказал он весело. – Мария Агафоновна, я был уверен, мне кажется, от кого-то слышал, что вы в Варшаве.

– Действительно, я прожила там достаточно долго, – отвечала Мария, вынуждая себя к улыбке и дрожащей рукой сжимая поданные ему холодные пальцы министра.

– Вы тут жили и в конце концов были вынуждены отсюда убежать, не правда ли? – подхватил Лев. – Чтобы не смотреть на эти жестокости. Потому что, я слышал, там и женщине не дают спокойно пройти по улице… каждый русский, выходя из дома, должен приготовиться как к смерти.

Мария странно улыбнулась; измерив её быстрым взглядом, министр угадал её мысль… Это было его особенным талантом, что в людях читал, как в открытой книге. Этим одним взором он понял женщину, цель её путешествия, причину прихода к нему. Она ещё не промолвила ни слова, он уже был начеку.

– Лев Павлович, – сказала она спустя минуту, взяв его за руку, – если у вас есть сколько-нибудь… ну… может, не приязни, но хоть воспоминаний о старой и доброй подруге, прошу вас, назначьте мне какой-нибудь более свободный час. Мне надо поговорить с вами и есть большая просьба к вам.

– А сейчас вы не могли бы поведать, что вас ко мне привело?

Мария смутилась.

– Это немного длинно… а вас ждут… такая толпа… боюсь, отниму у вас слишком много времени.

– Чтобы не откладывать, – вежливо проговорил министр, – чтобы вас не утруждать, через полчаса я всех отправлю; пройдите в малый салончик, вы найдёте там на столе книжки… я к вам вскоре вернусь. Нам лучше сразу поговорить, у меня сейчас мало времени и не хочу, чтобы вы ждали.

Сказав это, он привёл её в салон, поклонился, а сам вышел принимать просьбы и устные заявления.

Уже с этого вступления Мария могла предвидеть не очень хорошее; очевидно, он хотел сразу избавиться от неё; её сердце начало биться…

О! Времена изменились.

Она села в кресло, схватила какой-то английский альбом, который начала перелистывать, не зная даже, на что смотрела, и нетерпеливо ждала возвращения Льва Павловича, размышляя только о том, как повернуть разговор.

Приём был любезен, доверчив, но он не должен вводить в заблуждение; прежний человек превратился в новое существо, из подчинённого – в начальника.

После получасовых грёз дверь внезапно отворилась, быстро вошёл министр, придвинул себе кресло и сел напротив неё.

– Ну, теперь я свободен, – сказал он, – говорите, прошу, я вас внимательно слушаю, я к вашим услугам.

– Но сперва, – сказала с дрожью женщина, – скажите мне, старый приятель, вы для меня старый приятель, как раньше? Что-нибудь сделаете для бедной Марии?

– Гм! Только то, что в моих силах, – холодно сказал Лев, поклонившись.

– Поэтому зачем мне с вами кружить и обсуждать? – прервала Мария. – Я сразу скажу, с чем пришла.

Она положила руку на его ладони – поглядела ему в глаза.

– Я люблю человека, который за… политическое преступление… был приговорён к тяжёлым работам.

Лицо министра заметно нахмурилось.

– Но этот человек невиновен, я знаю его образ мышления; он пошёл, не веря в революцию, его толкнули, потому что шли другие, потому что его вынуждал ложный стыд… он калека, потерял руку…

– А! А! – сказал холодно министр, потирая лицо. – Мне чрезвычайно неприятно, Мария Агафоновна. – Но чем вы хотите, чтобы я помог? Польские дела ко мне не относятся… впрочем, время для Польши очень неудачное, по её собственной вине. Я вам искренно скажу, Мария Агафоновна, просите сейчас о чём хотите и за кого хотите, но не за Польшу и не за поляка. Настроение против них на дворе, в самых высших и самых низших сферах крайне негативное… более мягкое слово даже произнести нельзя. Как человек, я очень переживаю над судьбой Польши, над государством, которое столько страдает, mais les necessites politiques… а общественное мнение…

Мария смело посмотрела ему в глаза.

– Забудь на время, что ты министр, Лев Павлович, – воскликнула она, – поговорим открыто, как старые, добрые знакомые. Будь для меня добрым, будь человеком, не чиновником. Ты лучше всех знаешь, что в Петербурге всё можно сделать.

– Да, – отвечал министр, – до некоторой степени… вы правы, так раньше бывало, сегодня уже, может, не так. Особенное исключение представляет Польша… в эти минуты даже сам император не посмел бы подать голос за неё. Что говорить обо мне, которого и так подозревают в мягкости и излишней человечности, в симпатии к западу? У нас самый популярный человек – Муравьёв, этого достаточно. Он олицетворяет собой эпоху, состояние мнения в нашей стране, минуту… исторический момент. Сам император должен считаться, чтобы не подставлять себя мнению. Символ наших чувств, слово России, пробуждённой к жизни… Муравьёв. Что вы хотите, чтобы я сделал против этого? Не буду судить, хорошо это или плохо, но это так… так… на улице, в клубах, в шинках, в бюро,