во дворце монарха и в императорских конюшнях – везде вы найдёте превалирующее влияние партии, которая выбрала себе этого человека за выражение, за высший девиз… Жаль мне Польшу, но сегодня и думать даже нельзя, что можно будет что-нибудь для неё сделать.

– Но я всё-таки пришла просить не за это бедное государство, а за одного человека.

– Да, но этот человек – поляк, Мария Агафоновна; сейчас никто не смеет подать голос за поляка; его бы считали врагом России. Впрочем, мы здесь, в Петербурге, совсем не властны над тем, что делается в Польше. Сам император дал слово чести, что ни во что вмешиваться не будет и поддастся воли тех, которые взяли на себя трудную миссию успокоить этот край. Европа хотела вынудить нас к унизительным уступкам; мы ей докажем, что у нас достаточно сил, чтобы пойти не только против неё, но против мнения всего света… против… ну! Если хотите, против вековых прав, до сих пор везде уважаемых.

Лев Павлович снова потёр лицо и горько улыбнулся.

– Мы ощущаем себя такими сильными, что не боимся пойти даже против Бога и Его законов, но, – прибавил он, – несмотря на то, что мы сделать ничего не можем, поведайте мне, однако, кто это и насколько он виновен.

Мария робким голосом, грустно, всё кратко рассказала. Министр внимательно слушал, сжав губы, кивая иногда головой.

– Сегодня достаточно быть поляком, – сказал он, – что говорить, когда к этому прибавляется ещё политическое преступление! При императоре Николае у нас была надежда обратить заблудших, сегодня мы уже думаем только об искоренении… Невозможно! Как сказать? Что сказать? В любом случае тебя оттолкнут… эта злополучная политическая необходимость, force majeure! необходимость уничтожить польский элемент.

Мария Агафоновна, если хотите его спасти, постарайтесь по крайней мере о том, чтобы он принял православие!

Женщина вся вздрогнула.

– Если бы для спасения жизни, от страха он торговал верой, я бы презирала его. Я не знаю, до какой степени он рьяный католик, но вы ведь понимаете, что это была бы подлость.

– Но как раз только оподлением и унижением могут спастись поляки, – прервал Лев. – Россия хочет их унизить в глазах Европы, чтобы отобрать у них остаток той симпатии, какую ещё у неё имеет… именно это цель…

Мария побледнела, невольно заломив руки.

– Ужасное время! – воскликнула она. – Ужасная мысль! О, Боже мой, Лев Павлович. Дай Боже, чтобы мы никогда не испробовали того яда, который называется политической необходимостью.

– Да, так, время жестокое! – сказал министр, кружась на стуле, но народы иногда вынуждены переживать такие эпохи. Что хотите, дорогая, нужно это понять, нужно этому уметь подчиниться, нужно быть высшим человеком!

– Высшим! – крикнула невольно женщина. – Годится ли это так называть? Давайте говорить искренне… с пользой ли это для самой России? Не думаю, что вы в это верите; идёте с течением реки, не в силах сопротивляться, но и вы должны заметить, что этими криками безумия и победы мы летим в пропасть. Ни одно государство никогда не приобретало, унижаясь до роли бездушного преследователя. Горячие русские патриоты считают Россию исключительной страной, которая должна себе создать какое-то совсем новое будущее, не имеющее никакой связи с цивилизацией запада. На этом заблуждении всё покоится; в их глазах то, что Пётр сделал для России, есть грехом… хотели бы вернуться к Грозному и покорить, как он, Новгород… и Псков… это безумцы! Разве вы не видите, что, когда исчерпается преследование Польши, начнётся другое в лоне собственного общества… что это идёт к революции, к перевороту, о каком мир не имеет понятия, которому ни на одном языке нет названия.

Лев Павлович быстро на неё поглядел… она была слишком красноречива, чтобы не догадаться, что за ней также думают больше людей.

– Между нами говоря, – прибавил он тихо, – многие из нас опасаются того же, что и вы, Мария Агафоновна, но вода разрушила платину и сдержать её теперь трудно… трудно… она и нас несёт. Поляки нас к этому вынудили, достоинство России не позволяло делать уступок, особенно под нажимом Европы; мы должны были с этим ополчением выступить против всех. Оружие нехорошее, мятеж опасный, но у нас на горле был нож. По нашей старой дружбе, – сказал он потом, – я не удивляюсь, что вы мне это так открыто говорите; однако я вам посоветовал бы не говорить никогда подобным образом. Даже те, кто разделяет ваше мнение, не осмелятся встать на вашу сторону. Я вижу немного ясней, а те молчат, оглушённые.

– А! Значит, ничего! Ничего для меня, даже надежды! – воскликнула она. – О! Господин, друг, вы отбираете у меня последнюю искорку!

– Я не осмеливаюсь и не могу добросовестно давать никакой надежды, – сказал более серьёзно министр. – Мне вас жаль, жаль даже Польшу и поляков, но они сами поставили себя в это несчастное положение. Их революция угрожала перекинуться на нас, между нею и собой мы должны были поставить прочную преграду патриотизма, уничтожающего всё. Когда дикий зверь нападает на всадников… для спасения нескольких ему в жертву сталкивают с повозки слабейшего; и мы так сделали.

– Да, – отпарировала женщина, – для избежания одной революции вы делаете другую. О! Благодетельные гомеопаты, – рассмеялась с издевкой женщина и встала.

Лев Павлович смутился, покраснел и задумчиво начал ходить по комнате, сжав губы.

– Дайте мне его имя и фамилию, – сказал он, избегая дальнейшего общего разговора, – попробую, постараюсь. Когда его вышлют из Варшавы – кто знает? – найдём, может, какой-нибудь способ смягчить его судьбу. Вы знаете, Мария Агафоновна, что у меня хоть отбавляй благих желаний.

– Будьте человеком, не министром, – прервала женщина, хватая его за руку, – имейте сердце к несчастному. Россия ничего на этом не потеряет, вы приобретёте; не говорите, как в день распятия кричали евреи: «Что значит смерть одного человека за народ свой?» Смерть одного человека лежит века на совести и судьбах миллионов людей! Лев Павлович, не отказывайте.

Министра смутило это заискивание и он покраснел, но тут же значительно остыл.

– Вы забываете, – произнёс он вежливо, но холодно, – что, к несчастью, этого бремени власти, которое судьба возложила мне на плечи, ни на минуту сбросить не могу.

Он поклонился, разговор был явно закончен; женщина вышла печальная, оставив бывшему приятелю свой адрес, который он после её ухода небрежно бросил на стол.

– Не удивляюсь, – сказал он про себя, – что Россия выступает против польских элементов; тот, кто с ними столкнулся, целым не вышел; они заразные, они манящие, имеют в себе таинственную силу, против которой наша порывистость ничего не может.

Кто же знает? – прибавил он мрачно. – Возможно,