в официальных бумагах и улыбающиеся безнаказанной надежде на грабёж. Многие из этих господ ехали с одним самоварчиком и в единственном плащике, собираясь возвратиться с набитым кошельком и в шубе из медведя в лоно матушки России, исполнив свою миссию уничтожения.

Мария, привычная к старому тону цивилизованных русских, порой вежливых аж до избытка, уже испытала тут перемену, какой подверглись обычаи под нажимом наброшенного сверху мнения.

Почти все казались угрожающими, героическими, с неким полуварварским хвастовством и с угрозами на сгнившую цивилизацию Европы. Многочисленные рюмки водки на станциях ещё увеличивали это жестокое мужество новых цивилизаторов, цитирующих целые отрывки Каткова между икотой.

По дороге несколько раз она встречала польских пленников, на которых люд сбегался поглазеть, как на дикого зверя, с криками, проклятиями, бросанием камней, плевками и издевательствами. Фигуры этих новых мучеников были грустны, но полны достоинства, они чувствовали, что шли на Голгофу, что им нельзя было падать под тяжестью этого креста. Их суровые и холодные лица пробуждали в русских тем большую ярость, они хотели в них разглядеть измученность, оподление, падение, а молчаливое мученичество насмехалось над их пыткой.

Старые изгнанники, которые не знали, увидят ли ещё когда-нибудь родину, были грустны, молодёжь – весела даже и горда временами, но те и другие в кандалах выглядели победителями, когда триумфаторы были подобны пьяным палачам.

В истории мира со времён преследования христиан в первые века нет такой картины, как эта. Двести тысяч человек, цвет народа, вырванный из этой земли, которая была его наследством, старики, священники, дети, женщины, всё это гонимое, толкаемое, избиваемое, стонущее в лазаретах, отданное в руки пьяных, бездушных и провоцируемых на зверства солдат, карающим за малейший признак сочувствия. В XIX века беспутные холопы, купленные обещаниями раздела чужой собственности, оскверняющие костёлы, кладбища, из которых вытаскивали трупы; костёлы, из которых выбрасывали святыни; виселицы, стоящие со всех сторон, на каждом шагу свежие могилы, а над этим – дипломатия, на красивейшем французском языке доказывающая о морали, необходимости использования этих радикальных средств.

От этого пятна российское правительство никогда не отмоется, напрасно оплаченная журналистика будет брюзжать против революционной Польши; кто же сделал её революционной? Кто же больше революционер? Несчастные, доведённые до отчаяния, или правительство, которому было нужно использовать такие средства, чтобы устоять и победить?

Поверят ли через сто лет, что траур миллионов людей стёрли силой, что не уважали даже святого чувства, которое в него облачилось?

На всех лицах Мария видела словно надетые маски, более добропорядочные должны были молча потакать толпе, дьяволы радовались, глупцы безумствовали… люди с совестью мрачно смотрели на эту тризну каннибалов. На станциях и почтах громко читали патриотические диатрибы газет, они до крайности распаляли глупцов.

Не в одном городе Мария столкнулась с любопытной группой крестьян, которым деревенский секретарь читал статьи «Московских ведомостей»; она дрожала, видя результат этих провокаций на людях, для которых хотели оскорбить имя поляка. На следующий день после этого, когда подошли партии пленников, женщины обливали их помоями, закрывали двери, чтобы они не могли получить хлеба. Её сердце сжималось, глядя на результат этой агитации. Никогда Польша не имела того характера; временами и случайно она восставала на нападавших, но быстро приходила в себя, всегда отделяя русских от русского правительства, не мстя им за вины безумной горстки.

Иногда в глазах пожилых людей она замечала искорку жалости или возмущения, но если кто её и выдал, сразу опускал, пристыженный, глаза, боясь, как бы не выследили в нём мягкого сердца.

Так в горестях и тревоге она доехала до столицы… и делая первый шаг на вокзале, она по странной случайности столкнулась с Артемьевым, который её сразу не узнал, колебался, но, приглядевшись к ней, с живой радостью поздоровался.

Он поджидал на железной дороге кого-то другого из приятелей, но тот не пришёл, а старая знакомая была очень ему мила.

– Мария Агафоновна! Кого я вижу! В столице Петровой! Это для меня счастье…

У Александра Александровича было лучезарное лицо, счастливое, победное, светлое, почти красивое, если бы увядшее лицо подобного хитрого служителя, питающегося ложью, как вороны падалью, могло хоть сколько-нибудь облачиться в блеск минутной красоты.

Мария не очень была рада этой встрече, но Артемьев не хотел уйти и закидал вопросами.

– Вы едете из Варшавы? Скажите, что слышно в Варшаве? Гм? Хорошо? Всё идёт забавно, не правда ли? Революция… Достойные люди послушали нас, словно угадали нашу мысль… теперь ещё Европа играет комедию… а мы…

Тут он прервался, прикусив себе язык.

– Признаюсь, – прибавил он живо, – я пришёл сюда, немного надеясь встретиться с достойным Никифором, который должен был приехать с бумагами, а в то же время… в то же время с проектом помощи честным людям для достойного приёма банды польских пленников, о сегодняшней транспортировке которых нам объявили. Мы изучаем на их спинах политические манифестации! Это уже идёт своей дорогой, а я также ненавижу поляков, которые цинично играют роль мучеников, но они почувствуют, что значат русские, и запоют на другой лад. Я тут уже настроил на сегодня моих, которые принимают их как надо. Ура, храбрым русским солдатам! И наплевать на этих злодеев. Вы видите, это постепенно обрабатывает и учит самостоятельности народ; как он приобретёт опыт и почувствует свою силу…

Артемьев смеялся с миной паяца, который состряпал добрую шутку, Мария содрогнулась. Он тихо повторял:

– Народ учится на поляках!

– Александр Александрович, – шепнула Мария, – вы говорите с женщиной, я к этому не привыкла, мне неприятно.

– А я к этому привык, вы думаете? – спросил Артемьев. – Но нужно подняться до высоты политических нужд народа. Мы даём ему лекции! Мы должны раздражать и удерживать ненависть, в этом наша сила; чем дольше продлится революция, тем больше мы из неё научимся… когда-нибудь мы воспользуемся. Как? Ну, это время покажет… но вы этого не поймёте… и можете струсить; бегите, пока есть время, потому что оргия только тогда начнётся, когда их будут высаживать из вагонов. Ура для наших, свист и смех над ними!

Мария выскользнула как можно быстрей, не будучи любопытной смотреть сцены, которых уже достаточно насмотрелась в дороге. Лицо её горело, сердце билось ужасом. Артемьев остался, расставляя группами своих людей и выдавая приказы. Пьяная толпа с дикими лицами стояла как бы в ожидании сигнала.

Она уже сидела в экипаже, когда услышала дикий крик… он грустно зазвучал в душах всех честных людей. Был это один из тех голосов русской тризны, которые около года летают по безлюдному государству, вызванные столичными криками! Дай Бог, чтобы он не стал