в ложу, как в ней появился объявленный заранее, но уже забытый Марией князь Даливаг. Это задело несчастную и она с упрёком посмотрела на легкомысленную жительницу Петербурга, которая только улыбалась.

Она лечила её как умела и могла. Даливаг был, правда, красив, как бывают горцы кавказских племён, лицо было благородным, глаза – выразительные, чёрные; он был молод, весел, улыбчив, но наполовину петербургское образование, которое упало на дикую природу свободного горца, создало особенную мешанину рыцарских инстинктов со скептицизмом и гнилью цивилизации.

С первого взгляда было понятно, что Мария ему понравилась, но она сразу пыталась дать ему понять, что крутить с ним романы совсем не думает, потому что сердце занято чем-то другим. Она была вежливой, но, как лёд, холодной и отталкивающей. Даливаг говорил только по-русски.

Он присел к своей соседке и силой пытался завязать с ней разговор. Видя его таким наивно настойчивым, у Марии не было другого выхода, только сразу искренно ему выложить всю правду о себе. В другом свете это не прошло бы, здесь было необходимостью. Впрочем, по лицу она заключила, что он заслуживает того, чтобы быть с ним искроенной.

– Что вы так грустны, прекрасная Мария Агафоновна? – спросил в перерыве между актами грузин.

– Могу я, полька, – спросила Мария, – ответить вам вопросом на вопрос: почему вы так веселы?

– Как? Вы? Вы полька? – спросил изумлённый горец.

– Да, – сказала она, – не скрываю и горжусь этим. Моя родина, моя отчизна так же бедна, унижена, измучена, как и ваша… и у вас и у нас нет причин радоваться. Я скажу вам откровенно: в этой бедной Польше я оставила моего наречённого в кандалах, осуждённого на каторгу, калекой. Разве могу я улыбаться?

Князь робко огляделся вокруг, в его глазах блестели слёзы.

– Я вас понимаю, – сказал он, – ваши судьбы есть нашими судьбами, но мы… мы уже отказались от надежды. Бог так хотел, – прибавил он со смирением восточного фатализма, – что против такой силы может горстка завоёванного народа?

Он поник головой.

– О, мы в сто раз несчастнее вас, – отвечала Мария, – вам ещё хоть остались лохмотья прекрасного прошлого, которые вы можете носить; у вас одежда ваших предков, вы говорите их языком, можете на ваших горах думать о былом величии и славе; у нас отбирают язык, обычай, одежду, а тех, кто смеет жаловаться и стонать, везут в сибирские льды. Не проходит и дня, чтобы с этой дороги не дошёл до нас жалобный крик смерти… старика, женщины, ребёнка.

И она заплакала. Даливаг замолчал, поклонился ей и стоял покорно за ней, но ни на минуту не спускал с неё глаз, а когда садились в кареты, возвращаясь, он с братским чувством пожал ей руку.

– Мария Агафоновна, – сказал он торопливо, – у вас тут, наверное, никого нет, пользуйтесь мной; не бойтесь дикого грузина, он умеет уважать боль женщины… буду вам только братом и слугой… не откажите.

Мария только в знак благодарности склонила голову, карета тронулась; Даливаг долго стоял, смотря на отъезжающую.

* * *

Наутро у Прокопа Васильевича был большой приём, готовили восхитительный чай для благодетельницы, которая когда-то парой слов спасла всё имущество купца, которому угрожал один из тех несправедливых процессов, какие могут быть только в России, где суд и судьи покупаются за деньги, судят при закрытых дверях и гробовая тишина покрывает причинённый вред.

Прокоп Васильевич, разбогатевший крестьянин ярославской губернии, человек простой, заработав значительное состояние удачей, экономией и стечением нежданных обстоятельств, начинал, как все выскочки всего мира, немного походить на боярина, сыну давал уже европейское образование, дочке дал самых лучших учителей. Эта цивилизация, резко наброшенная поколению, которое в пелёнках готовилась к другой судьбе, выглядела так же, как штукатурка на свежей стене. Стена оседала, штукатурка лопалась и светились дыры, но и остатки гипса украшали наскоро слепленное здание.

Прокоп Васильевич с некоторого времени устраивал дома превосходные приёмы, но привычки у него сохранились ещё наполовину старорусские; а в душе он был достойным человеком. Он чувствовал, что будущее должно ходить в сюртуке, сына уже одел в цивилизованную одежду, но сам с удовольствием надевал старый сарафан, а жена его, немолодая, полная, Евдокия Ивановна, ходила, как раньше, завязывая голову шёлковым платком, а короткое пальто с мехом было её излюбленной одеждой. Нечто наподобное тому, что русские в некоторых местностях называют ohrejduszkq, потому что душа у них ещё цела в плоти и теле. Но ohrejduszki Евдокии Ивановны были сшиты из дорогих материй, подбиты горностаем, серьги в ушах матроны блестели роскошными солитерами, а на белой морщинистой шее висел жемчуг, в котором ей позавидовала бы генеральша.

Дарья Прокоповна, любимая дочка, была довольно красивой, белой, пухлой девочкой, правильней было бы сказать – девушкой, фундаментально сложенной для жизненных обязанностей, – широкоплечая, с видной грудью, с руками и ногами, созданными для ходьбы и работы. Из губ, румяных как коралл, сверкали белые зубки, смеялись серые маленькие и весёлые глазки. Ей было около шестнадцати лет, но выглядела на двадцать и ходила уже как взрослая девушка, в широком кринолине, в самом широком, какой только могла найти, и в платьях от лучшей французской модистки. Говорила по-французски совсем неплохо, а играла на фортериано с силой и бравадой, для которой её большая рука дельно служила. Очевидно, это было дитя народа, из которой века ленивой жизни не высосали здоровье и радость.

Дом Прокопа Васильевича выглядел так же как его семья. В гостиной в углу висела икона св. Николая, окованная серебром, с вечно горящей перед ней масляной лампадой, и красивый пейзаж окрестностей Волги в туманное летнее утро. Прокоп выиграл его в какой-то лотерее, а поскольку у него имелась шикарная рама, он поместил его в гостиной… его восхищали рамы. В другом углу стоял палиссандровый flugel, то есть фортепиано, которое стоило тысячи рублей, а рядом на серванте фарфоровый кот для масла, стеклянные орнаменты безвкусные вкуса, букет цветов под абажуром и два подсвечника с розовыми свечами. Роскошь богача считалась там с отсутствием вкуса и пренебрежением человека, привыкшего к более простым вещам, который не может ремесленное мастерство отличить от искусства.

По услуге и приготовлениям к этому славному чаю было видно, что редко принимали более церемонных гостей.

По салону ходил хозяин, гладя бороду, жена – в шёлковом кафтане, Дарья – в скверном чёрном платье с огромной брошью, подходящая к размерам её груди, и маленький Суслов, отчасти франт, отчасти адонис, смердящий за милю для чувствительного носа гербовой бумагой и затхлостью бюро. Для Прокопов это пахло пачули.

Суслов был очень ухоженный брюнетик, довольно