воскликнул старик, вскакивая, подбегая, живо целуя ей руки и одновременно плача.

– Кто это? – шепнула удивлённая Амелия.

– А, это мой старый знакомый, купец… – ответила Мария, смутившись. – Прокоп Васильевич, достойный друг, садитесь.

Старик, оглядевшись, поискал самый дальний стул и сел на краешек с уважением, а потом принялся глядеть на Марию и поплакивать, вытирая глаза и нос красным платком в клетку, которым одновременно гладил волосы и приводил в порядок бороду с усами.

– А! Вы не знаете, Мария Агафоновна, как мне приятно вас видеть; у человека есть сердце, – сказал он, ударив себя в грудь как обухом. – О! Прокоп Васильевич не забыл, что вы для него сделали. Если бы не вы, мои дети и внуки не имели бы кусочка хлеба… и вот теперь… Мария Агафоновна, я богач! Я крупный купец. Вы не знаете! Как вы меня подняли, всё пошло успешно. Господь Бог благословил и не отдал бы я моей торговли за 500000 рублей. Я вам всем обязан… вам… помню и не забуду. А вы? Вы бы подумали нанести визит ко мне домой и узнать, что с нами делается. Вы бы хоть спросили о старике. А годится ли это, родная мать, годится? И если бы не случай, я бы даже не знал, что вы тут, и не пришёл с повинной головой… О!

Старик вскочил и начал снова целовать ей руки, а из глаз Марии тоже скатилась слеза, ей говорило правдивое чувство.

– Мария Агафоновна, как вы бедно и жалко выглядите! – сказал купец. – Что с вами такое? Рассказывайте-ка! Не больны ли? Я знаю такого знахаря…

Амелия, не желая мешать разговору, встала.

– Так вот, – сказала она быстро, – хочешь или нет, я тебя сегодня отведу в театр, я заеду за тобой. Саша заказал карету, только будь готова.

И она быстро выбежала.

Старый купец, который встал во время прощания, когда они остались одни, сел фамильярно рядом с Марией.

– Мария Агафоновна, – сказал он, глядя ей в глаза, – я по вашему лицу вижу, что вы сильно страдаете. С вами приключилось какое-то несчастье. Вы когда-то сжалились над моими слезами, разделили моё несчастье; окажите мне, недостойному, эту милость, эту честь, чтобы я хоть знал причину ваших страданий. Я маленький червяк, но верный вам и, может, более благодарный.

– Для чего вам, Прокоп Васильевич, знать, что меня мучает, когда вы мне никакого облегчения принести не можете? Я верю в ваше доброе сердце, но оно может только сжалиться надо мной.

– Ну, только расскажите и сбросьте с сердца тяжесть, – сказал старик.

– Я приехала сюда из Варшавы, – сказала Мария, – по одному очень тяжёлому делу; я всей душой привязалась к человеку, к поляку (прибавила она тише, зная, какое это произведёт впечатление), а мой несчастный был приговорён к каторге.

Купец обеими руками схватился за голову.

– Я не могу облегчить ему судьбу, – добавила Мария, – но я пойду за ним!

Прокоп Васильевич молчал, из его глаз капали слёзы.

– Боже ты мой! Как это вас угораздило полюбить неверного человека, нехристя, какого-то там злодея!

– Мой старик, – сказала женщина, – не говорите там, вы их не знаете.

– Но царь ведь их всех выдал на погибель, – говорил купец, – это, должно быть, плохие люди. Вы знаете, с тем, кто осуждён на каторгу, даже жена идти не обязана; имеет право его покинуть. Зачем вам добровольно идти на это несчатье?

– А вы покинули бы вашего ребёнка, если бы, упаси Боже, его ждала подобная участь? – спросила Мария.

Старик только покивал головой.

– Я ходила ко Льву Павловичу и прочим, – говорила она дальше, – нигде ничего сделать для него нельзя. Стало быть, пойду с ним… одно это можно мне сделать, и этого мне царь не запретит.

Прокоп вытирал слёзы.

– Слушайте-ка, – сказал он задумчиво, – к моей дочке… Помните вы Дарью? Дарья выросла в огромную девку и красивая как яблоко, и играет на фортепиано, но как играет, как поёт! Вы должны её послушать! Чудо! О! От этого я не отступлю… К Дарье ходит некий Суслов, хороший парень, красивый, приличный, степенный, не гуляка, не щёголь. Он служит во внутреннем министерстве. Может, мы через него что-нибудь потихоньку сделаем. Он для Дарьи готов в огонь и в воду, а Дарья и мы для вас на самый берег ада.

– Мой дорогой Прокоп Васильевич, – сказала женщина, – но я ходила к самому министру, и смотри, – она указала на письмо, – он отказал мне.

– Это ничего, – отвечал старик, – это ничего. Разве вы забыли Петербург? У нас через чёрные лестницы можно достать выше, чем по парадным; чего иногда не сделает министр, то сможет простой столоначальник. Я вам ничего не обещаю, но… мы поговорим с Сусловым, Суслов очень хитрый парень и знает, где раки зимуют, голову имеет. Ну, сами увидите. Если он только скажет, что можно, я вам гарантирую, что мы сделаем. Суслов возьмёт в когти, когда ему Дарья улыбнётся, а вы Дарье шепнёте, чтобы подмигнула ему глазками. Я увижу, как его использовать.

– А, пусть тебе Бог даст всё хорошее, Прокоп Васильевич, – сказала Мария, – за это ваше сердце ко мне; у меня нет большой надежды, но я тебе благодарна, ты один протянул мне руку.

– Ну, довольно этого, завтра вы придёте ко мне на чай, я приглашу Суслова, поговорим… посмотрим. Бог милостив. Не падайте духом. Хочу, чтобы вы обязательно были у меня; послушаете, как играет Дарья. Бестия-немец давал ей лекции, о, я насилу выпроводил его из дома; голыш, видать, рубли мои унюхал, и начал больше учить, чем следовало, но мы не допустили несчастья… мать выследила и мы выпроводили его из дома и взяли мадам француженку, которая даёт концерты. О, и Дарья умная девушка; зачем ей немец? Это не для нас еда.

Так болтал достойный купец; вновь поцеловав руку Марии, он попрощался с ней, почти волоча шляпу по земле. Он ещё три или четыре раза повторил, что ожидает её следующий вечером на чай, и вышел, оставив недовольной этим Сусловым, на которого, казалось, он возлагает какие-то надежды.

Вечером, несмотря на грусть и отвращение, нужно было поехать с Амелией во французский театр. Подруга, чувствуя себя обязанной развеселить её, также хотела заставить своего Сашу сделать таким образом, чтобы и ей обеспечил давно не вкушаемое развлечение.

Амелия пришла нарядная, компостирующе побелённая и напудренная, в красивых украшениях, хоть изысканно, но не свеже убранная. Этот наряд ещё сильней раздражал глаза Марии, привыкшей к варшавскому трауру, но страждущее сердце не позволяло обращать на это слишком много внимания.

Только они сели