С минутным облегчением увидел он, что двери наженскую половину и в опочивальню закрыты. Мелькнула безумная надежда, чтоМарине удалось спастись. Он даже старался не глядеть в ту сторону, чтобы ненавести убийц на мысль о ней. Вдруг они забудут о царице?!

Алебардщики все так же стояли под стражею и несмели не то что руками пошевелить, но даже и слова молвить. Эх и набрал себетелохранителей несчастный Димитрий!.. Казалось, если бы нарочно искал по всемубелому свету только трусов и изменников, и то краше этих не нашел бы!

Димитрий от боли вновь лишился сознания. Егошвырнули на пол и отошли, думая, что делать дальше.

В эту минуту Вильгельм Фюрстенберг, которыйзнал только одно слово: «верность», приблизился к царю. Он хотел всего лишьобтереть его окровавленное, грязное лицо, подать хоть мимолетное утешение впредсмертную минуту… ведь больше не было никого, кто утешил бы несчастного, всежаждали только его крови и унижения.

Человек с рыжими волосами заметил движениепреданного алебардщика и проворчал с досадой:

– Эти собаки-иноземцы! И теперь неоставляют своего воровского государя! Надобно их всех побить!

Последние слова он произнес, уже стирая полойкафтана со своей сабли кровь Фюрстенберга, которому снес голову. Призывал былопойти убивать других иноземцев, однако бояре не позволили. Да и к чему? Этитрусы и так не могли уже шевельнуть ни одним пальцем, не то что за оружиевзяться, и были совершенно безвредны. Не стоило на них даже время тратить.

Теперь заговорщики принялись за Димитрия. Вчувство его привели просто: трясли до тех пор, пока он не открыл глаза и невзглянул на своих мучителей.

– Еретик окаянный! – кричалиодни. – Что, удалось тебе судить нас в субботу?!

По старинным православным узаконениям всубботу нельзя было отправлять судебных дел. Димитрий же полагал, чтосправедливость ждать не может. Теперь это было вменено ему в страшную вину.Если бы кто-то в этой толпе безумцев и предателей мог соображать, они, можетбыть, задумались бы, что виновны не менее. Ведь нынче как раз была суббота, аони судили Димитрия последним судом! Да где там… запах крови и близкой победызатуманил им мозги.

– Он Северщину хотел отдатьПольше! – вопили другие обвинители.

– Зачем взял нечестивую польку в жену инекрещеную в церковь пустил?

– Казну нашу в Польшу вывозил!

Эти крики повторялись раз за разом, и дажеесли бы Димитрий не знал, что нападение на него – дело кучки определенных, ужеизвестных ему людей, он понял бы это сейчас, снова и снова слушая обвинения, накоторые уже не единожды отвечал в присутствии Шуйского, Татищева, Голицыных ипрочих бояр и думцев.

Сначала он пытался говорить, затем обессилел ипоник головой. Ощутил, что Бог отступился от него. «Писано бо есть: егда Бог понас, то кто же на нас, а егда Бог на ны, тогда никто же за ны?» [70]

Какой-то рыжий, с бледно-голубыми глазами,пылающими радостью так, словно все происходящее было самым счастливым днем егожизни, подступил к раненому и сорвал с него окровавленный кафтан, содрал сапоги,причинив вывихнутой ноге такую боль, что Димитрий не удержался от крика.

– Молчи, враг! – прикрикнулрыжий. – Холодно тебе? На, прикройся! – И напялил на царя дырявуюгуньку [71].

– Ого! – радостно захохоталпробившийся в первые ряды дьяк Григорий Валуев. – Смотрите! Каковцарь-государь всея Руси!

Валуев, пока шла погоня за Димитрием и грабеждворца, оставался в последних рядах по причине природной трусости. Однакотеперь ему во что бы то ни стало хотелось показаться, как-то выставиться, чтобыего запомнили и сказали потом Шуйскому: вот, мол, дьяк Валуев зело усердовал…

Впрочем, самого Шуйского при расправе сДимитрием не было. Он оставался внизу, у собравшейся под окнами Кремля толпы,боясь выпустить ее из-под своего влияния хоть на миг, прекрасно понимая, скольпеременчиво мятежное счастье, и опасаясь, что удача Димитрия еще не совсемотвернулась от него. Шуйский мог успокоиться только в тот миг, когда сердце егосоперника вовсе перестанет биться.

А наверху всячески потешались над переряженнымцарем:

– Вот так царь!

– О, у меня такие цари на конюшне навозгребут!

Кто-то тыкал ему растопыренными пальцами вглаза, кто-то щелкал по носу, кто-то драл за уши, а другой пинал под ребра… Онихотели, чтобы Димитрий взмолился о пощаде. Но разве царь может молить о пощадечернь? Особенно если этот царь – сын Грозного?

Димитрий больше не размыкал губ даже радитого, чтобы усовещивать их. Молчал мертво.

Валуев приподнял его, лежащего, повыше, ударилпо щеке и вскричал:

– Ты, бляжий сын, кто ты есть таков?Говори, расстрига, кто твой отец? Как тебя зовут? Небось Гришка Отрепьев?Откуда ты взялся на нашу голову?

Димитрий приоткрыл заплывшие кровью глаза ипроговорил, еле размыкая разбитые губы:

– Вы меня хорошо знаете, ведь присягалимне всем народом. Я сын царя Ивана Васильевича! Если все еще не верите,призовите из Вознесенского монастыря мою мать, царицу Марфу. Вынесите меня наЛобное место, я докажу народу, что я царь!

Сила его духа, его слова убеждали. Кто-то,какой-то простодушный человек высунулся в окно и крикнул вниз, Шуйскому: мол,государь требует призвать его мать и хочет говорить с народом.

Эти слова произвели на Шуйского и егоближайших сообщников убийственное впечатление. Да что же с ним делать, с этимпроклятущим Димитрием?! Вот уже повержен во прах, а кто-то продолжает звать егогосударем! Но самое страшное – это возможное свидетельство Марфы. Уж она-тодоподлинно знает, кто таков этот Димитрий! Не зря встречалась недавно со своимбратом Афанасием, а тот имел долгий разговор с Бельским! Если сейчас выйдет насвет та давняя история с подменою, Димитрий еще может взять верх, а ему,Шуйскому… О, князю Шуйскому быть тогда на колу!