Василий Иванович обменялся затравленнымвзглядом с князем Иваном Голицыным. Этот воевода некогда был бит Димитриемвозле Кром, на близких подступах к Москве, а потом повязан своими жестрельцами, перешедшими к сыну Грозного. Ему пришлось долго лежать связанным вшатре, отрок отгонял от него мух зеленой веткою, после чего, случалось, князяИвана спрашивали чуть ли не посторонние люди: «Каково тебя под Кромами мухи незаели?» Голицын сохранил неумирающую ненависть к молодому царю, оттого ипримкнул к мятежникам так охотно. Его тоже напугала возможность призыва царицыМарфы. Мигом вообразив свою собственную печальную участь в случае поражения,Голицын завопил, словно его ткнули шилом в бок:

– Я только сейчас был у царицы Марфы, онаотреклась от расстриги. Говорит, что это не ее сын: она признала его поневоле,страшась убийства, которым он ей грозил, а теперь отрекается от него!

– Сын Марфы убит в Угличе, другогоДимитрия нет и быть не может! – подхватил Шуйский, а потом повернулся кокну и прокричал: – Слышали?

– Слышали! – ответил Валуев,протискиваясь к окну и радуясь, что вот наконец попался вождю восстания наглаза. – Что с еретиком делать?

– Бей, руби его! – приказал Шуйский,и голос его был подхвачен толпой:

– Бей, руби его!..

– Что долго толкаться! – воскликнулрыжеватый человек. – А не надоело ли еретику голову на плечах носить?

Он взмахнул саблей, но тут Валуева словноветром от окна отнесло. Он успел взвести курок заряженной пистоли и спуститьего, опередив рыжего.

Пуля попала прямо в сердце Димитрию.

Марину не видел никто – она же видела все.

Толпа мужиков набилась в комнату и приступилак ее девушкам. Мужики шли на них, растопырив руки, словно ловили кур. На каждуюбросалось сразу несколько, валили на пол, двое или трое держали, один насиловал– торопливо, в несколько стремительных движений достигал своего удовольствия ибыстро уступал место сотоварищу. В этом было даже не любострастие, а желаниенепременно опоганить девушек, взять их любой ценой, пусть даже ценой их жизни,потому что некоторым приставили к горлу ножи и только так сумели подавить ихсопротивление. Марина вдруг поняла: эти простолюдины впервые отведалидворянского тела, для них насилие – не злодеяние, а что-то сродни грабежу.Навалились на барский стол, украли с него жареное мясо или сладкое печиво, какогоотродясь не пробовали… Так же и здесь.

Какой-то совсем уж очумелый мужик подскочил краненой пани Хмелевской, которая так и лежала бесчувственная, и начал задиратьей подол, однако Барбара, на которой пыхтел какой-то толстяк, подняла голову,высунулась из-за его плеча и так вызверилась на московита, что тот отскочил отпани Ванды и почти с восхищением уставился на Барбару: небось впервые слышалтакую пылкую речь от женщины. Правда, все это закончилось для Барбары печально,ибо московит преисполнился к ней вожделением и, дождавшись своего череда,взгромоздился на ее распростертое тело.

Нетронутой среди всего этого содома покаоставалась только Стефка. Она забилась в щель у окна, выставив впереди карабелюЯнека Осмольского, которую подобрала с полу, и не подпускала к себенасильников. Сначала к ней пытались приступить и так и этак, однако Стефкаоказалась неожиданно ловкой фехтовальщицей и поцарапала нескольких человек,после чего особо нетерпеливые пристроились в очередь к другим девушкам, аоставшиеся решили снять строптивую паненку пулей.

– Дура девка! – закричала Барбара,выглядывая из-за плеча очередного «любовника». – Какая тебе разница, однимбольше или меньше? Убьют ведь! Ложись, пока жива!

Однако Стефка, о неразборчивости которойпрежде ходили легенды, которая, по слухам, готова была лечь со всяким, у когохоть что-то торчало промеж ног, защищалась с остервенениемдевственницы-мученицы и, казалось, готова была жизнь отдать, а не сдатьсянасильникам. Марина заметила, что полные отчаяния и слез глаза Стефки все чащеостанавливаются на неподвижной фигуре какого-то молодого пригожего московита.

Он не принимал участия в насилии, а стоял вуглу, с явным презрением наблюдая за сотоварищами, но не делая ничего, чтобызащитить девушек. Когда глаза его устремлялись к Стефке, в них вспыхивалапоистине дьявольская усмешка, а красивые полные губы кривились, словно московитедва сдерживал смех.

Лицо его показалось знакомым Марине… и вдругона вспомнила. Да ведь это же тот самый стрелец, который стоял на страже околоВознесенского монастыря, когда Марина провела там самую унылую в своей жизнинеделю! Ее дамы и девушки со скуки и от дурной пищи рыдали, не осушая глаз, аСтефка чувствовала себя преотлично. И скоро пани Хмелевская, пылая праведнымнегодованием, рассказала им с Барбарой, что негодница Стефка завела шашни содним из стрельцов. Зовут его Никитою, и молоденькая распутница по ночам бегаетк нему на свидания. И где?! В святом месте! В монастыре!

– Да будет вам лютовать, паниВанда, – хмыкнула тогда циничная Барбара. – Стефка ведь еще непокрылась клобуком – и слава Богу, на что Христу такие невесты? А насчетсвятости сего места пускай переживает этот Никита, или как его там.Монастырь-то православный, а Стефка добрая католичка. Она не грешит противсвоей веры, а вот Никита вполне может сгореть после смерти в аду за то, чтоблудодействовал в святой обители.

– Нет, Стефка перелезает к своемулюбовнику через ограду и встречается с ним в роще, – уточнила простодушнаяпани Хмелевская, и Барбара снисходительно пожала своими роскошными плечами:

– Ну тогда я вообще не понимаю, о чембеспокоиться?!

Марина тогда хохотала так, что у нее дажеколики начались. А наутро пани Хмелевская украдкой показала им с БарбаройСтефкиного ухажера. Они сошлись во мнении, что этот Никита очень хорош собой ичем-то напоминает красавчика Янека Осмольского: с такими же черными смолянымиволосами и яркими глазами. Правда, таким Янек станет лет через десять, неменьше, решили они тогда, ведь Ян был еще юноша, а этот Никита – настоящиймужчина.

Но Янек теперь останется вечно юным, а этотНикита… он стоял перед Стефкой и смотрел на нее с холодным презрением, неучаствуя в нападении на нее, однако не делая ничего, чтобы защитить ту, котораябегала к нему на любовные свидания.

Наконец Стефка не выдержала. Едва удерживаякарабелю, которая уже ходуном ходила в ее ослабевших руках, она вскричала,вернее, прорыдала:

– Никита, Никита, спаси меня, радиГоспода Бога! Век за тебя буду молиться, все для тебя сделаю, только спасименя!

Казалось, Никита только этого и ждал. Онвыхватил саблю и бросился к Стефке, грозя своим сотоварищам:

– Отступитесь от нее! Она моя!