Эмиль остановился. — Ну, ты сам понимаешь, о чем идет речь, — закончил он. То ли ему не хотелось сказать неприятное слово «трус», то ли он его опустил, руководствуясь конспирацией.

— Вот что, Эмиль. У меня сейчас будет одно очень важное дело, — сказал Ахилл. — Если ты вечером будешь дома, то, наверно, кое-что обо мне сегодня узнаешь. А ты уж, я надеюсь, перескажешь Марику и остальным. Я думаю, Марик будет очень доволен моим поведением. — Ахилл улыбнулся самодовольно этой своей дипломатической тонкости. — Ну, и тебе, конечно, тоже будет интересно.

— Чего это ты задумал? — встревоженно спросил Эмиль.

— Не торопись, узнаешь. Будь здоров, Эмиль.

— Постой, постой, Ахи..! — неслось еще в трубку, но он ее уже вешал.

8

Вечер принес потепление. Тротуары покрылись грязным месивом подтаявшего снега, бесчисленные пешеходы, скопившиеся в городе перед воскресным днем, чтоб запастись снедью, лучшей во всей Москве, купить вина, растратиться на подарки, толкли своими подошвами полужидкую эту грязь, оступаясь в лужи до края обуви, проезжавшие рядом машины плюхали из-под колес фонтанами, лепя всю ту же грязь направо и налево, на подолы, на чулки и брюки спешащих людей. Но им было нипочем, этим людям, все им было как будто весело, и Ахилл смотрел на них с тоскливой завистью, потому что и сам любил такую вот бездумную толчею, предвыходное настроение, когда все на короткий срок становятся добрее и щедрее, и всеобщая ежедневная глупость как будто расцвечивается то тут, то там улыбкой, смехом и веселым голосом, и кого-то могут легко пропустить без очереди, кого-то споткнувшегося сочувственно поддержат, с кем-то можно заговорить ни с того ни с сего, и человек ответит тебе желаньем не только слушать, но и понимать. И свой особый ритм бывает у хода этих двух-трех предвоскресных вечерних часов, время спешит, как и люди, своим многостопным мажорным аллегро мимо мишурного блеска витринных огней, и, явись бы сверху вниз с Кузнецкого и на Петровку марширующий под барабан и медь какой-нибудь разряженный оркестрик, ему было б самое место здесь, в этой толпе, в этом шуме, в этом движенье. Ахиллу нечто даже и послышалось, представилось подобное, и сам он чуть ли не подтанцевал свою походку, будто он и шел в циркаческом ансамблике со скрипкой или флейтой у плеча по середине улицы, но фантастическое наваждение быстро отогнал: во-первых, Москва на такое никак не способна, оркестры просто так по улицам ее не ходят, они дисциплинированно украшают праздники труда и революции в отведенные для того часы и дни, в местах, для того назначенных; а, во-вторых, ему ли сейчас танцевать на ходу и ему ли сливаться с толпой, если он отделен уж от всех неизбежным и необратимым, тем, что случится с ним здесь и сейчас, на глазах у этих людей, не знающих еще о нем, не знающих о том, что несет он в себе мимо них — такой же, как и все, и совсем иной, как бы потусторонний.

За несколько минут до срока он подходил к ювелирному магазину. Ему было жарко в его одежде, и это раздражало. По счастью, ноги не промокли: это хорошо, ради успокоения отметил он. Потоптавшись у входа, он глянул через дверное стекло. Внутри магазина был приглушенный свет, и он ничего не увидел. Он двинулся вдоль витрины — навстречу ему шел Юрик.

— Привет. Спасибо, что пришел.

— Опять ты со своим спасибо. Пришел и пришел.

— Давай пройдемся немного.

Они пошли вверх, к Пушкинской, Ахилл собирался с мыслями, не зная, как начать. Юра выжидающе сбоку поглядывал на него.

— В общем, так, — приступил Ахилл к делу. — Я к тебе обращаюсь как к другу. Из всех наших я могу довериться только тебе. И я тебя прошу помочь мне в том, что я сейчас сделаю. То есть, вернее, так: я сделаю то, что нужно, сам, а ты свою роль сыграешь, когда все кончится.

— О чем речь-то? — недоуменно спросил Юра. Все это слышать ему было странно. Вообще все, что происходило с Ахиллом, было странным.

— Понимаешь, — вкрадчиво и терпеливо стал продолжать Ахилл, — я тебе не раскрываю, ты не должен знать, что я сделаю. И это значит, что если ты соглашаешься мне помочь, то ты меня ни о чем не расспрашиваешь. Наша с тобой ситуация выглядит так: если ты мне доверяешь, если ты мне веришь, то я могу тоже тебе довериться и просить тебя оказать мне эту услугу, — сделать все, что я скажу, ни о чем меня не спрашивая. А не можешь мне поверить, то все отменяется.

— Черт знает что! — ругнулся Юра. Он начал злиться. — Ну, доверяю я тебе, доверяю, успокойся! А дальше-то что?

— Это ты успокойся, не торопись. Будет разыграна сцена внутри ювелирного магазина. Когда мы в него войдем, я тебе дам конверт, вот этот. — И Ахилл из внутреннего кармана пальто вынул конверт, показал его Юре и спрятал. — Ты держишь его при себе, пока я громко не скажу: «Пожалуйста, конверт!» Тогда — запомни это хорошо! — ты аккуратно, по краю, надрываешь конверт, вытягиваешь из него другой. На нем написано указание, что делать дальше. Понял?

— Что это все за глупость, Ахилл?! — закричал Юра. — Какая сцена? Какие указания?

— Да не ори ты! — тоже прикрикнул на него Ахилл и оглянулся, боясь, что они привлекут внимание. — Какая-какая! Ну что ты меня об этом спрашиваешь? Ведь сказал же тебе: не спрашивай, я не скажу. Послушай лучше еще раз по порядку: мы оба входим в ювелирный магазин — раз; я вручаю тебе конверт — два; ты ждешь моего сигнала — ну, можешь пока рассматривать витрины, — это три; потом происходит сцена со мной — ты не знаешь, и я тебе не говорю сейчас, что будет происходить, — это четыре; к концу этой сцены я обращаюсь к тебе: «Пожалуйста, конверт!» — пять! Ты вскрываешь наружный конверт, вынимаешь из него другой, вслух, громко читаешь надпись на нем и исполняешь то, что написано, — шесть! Повтори! Идем быстро обратно, к магазину. — Ахилл уже командовал, потому что все это переставало ему нравиться. Но Юра, кажется, был заинтригован и с некоторым жаром быстро-быстро проговорил:

— Входим, даешь конверт, я жду, ты чего-то, черт тебя знает чего, устраиваешь, потом вдруг — «Конверт!» — я рву, читаю и чего-то делаю тоже. Так?

— Так, Юрка, так! Еще одно — и, может, самое главное: мы друг друга не знаем. Я подошел к тебе на улице и попросил это сделать. Ты решил, что здесь что-то не то,