Его отвезли в крепость Химмельборга, самую знаменитую тюрьму Кьертании.

Кадела, названная так одним из древних владетелей в честь сестры, – странный подарочек, что ни говори – напоминала издалека лёгкий обрывок сажи, прилипший к безупречно белым снегам. Каделу построили на самой границе между обширными пригородами Химмельборга и Стужей. Рядом с ней всегда было холодно, и охранники ходили в чёрных и белых шубах до самых пят, напоминая недобрых нахохлившихся птиц.

Чудовищная работа – Эрик бы на такую ни за что не согласился.

Его и его сопровождающих подняли на вершину горы на лебёдке, которую вращали сотни проворных лап васок. С высоты Стром смотрел на город, уплывавший от него всё дальше и дальше.

Отсюда Химмельборг выглядел таким крошечным – будто поле для игры в тавлы, расчерченное на квадраты. Зелёный в середине – дворцовый парк. Эрик представил себе тонкие ароматы роз, рассыпчатого печенья на серебряной тарелочке, душистого чая, с мучительно высоким звоном льющегося из изящного фарфорового носика. Он вспомнил Омилию, то, как она смотрела на него – испуганно и возбуждённо одновременно.

Не стоило забрасывать её – быть может, сейчас он не оказался бы в таком дерьме.

Но сразу вслед за тем он вспомнил другую девушку, другие возбуждённые и испуганные блестящие глаза.

Подъёмник шёл выше, и воздух становился холоднее, и дышать было как будто трудней.

Один из сопровождающих, не глядя на него, накинул ему на плечи серую робу – не слишком чистую, драную на рукаве, но тёплую. Стром, как мог, поправил её скованными руками.

– Спасибо.

Охранник не ответил – отвернулся.

Итак, все здесь считали его виновным – безо всякого суда. И всё же, как один из Десяти, он, должно быть, пользовался ещё некоторым уважением – иначе бы робы ему не досталось.

Подъёмник скрипнул, и Эрик увидел Стужу.

Молочная, совершенная, переливающаяся далёкими отсветами, она, как белоснежное крыло, парила над высокой стеной, сложенной некогда из камня и льда для защиты города.

Конечно, без препаратов толку от неё было бы, как от соломенного плетня. Да и сейчас, не уследи препараторы за очередной аномалией, новым движением Стужи, стена бы разве что на несколько мгновений задержала катастрофу.

Разумеется, этому не бывать. Стужа способна раз в пятьдесят лет одним глотком пожрать маленький городок на окраине; препараторы могут не уследить за деревушкой, весь толк от которой, – овощи и ягоды… Но Химмельборга, великого города, Стуже не видать.

Ещё выше. Других узников, должно быть, пугала её близость. Бледный мерцающий свет, не угасавший ни днём, ни ночью, вечно пробивающийся в окошки из камер, призван был напомнить им: надежды нет, от расплаты за грехи нигде, даже в мыслях, не укрыться… Свет, должно быть, превосходно справлялся со своей задачей.

Но Эрика не пугал – напротив, встретить Стужу здесь было, как будто увидеть лицо друга в чужой неприветливой толпе.

Он мечтал уничтожить её – но сейчас почувствовал, как его душа распрямляется где-то в глубинах тела, тянется к Стуже, прося защиты и утешения.

– Добро пожаловать в Каделу, господин знаменитый ястреб, – сказал очередной охранник – такой же безликий, как десятки других до него, укутанный в чёрную лохматую шубу. – Мы поместим вас в одиночную камеру – для вашей же безопасности. В ожидании суда вам там будет удобно. Если что понадобится – у двери колотушка. Не стесняйтесь стучать подольше – парни не всегда на посту.

Этот человек говорил с ним почти дружелюбно, и Стром спросил:

– Вам известно, когда будет суд?

– Нет.

– А мой защитник…

– Вы его не пропустите.

Стром умолк. Здесь у него не было друзей – не стоило тратить силы.

Одиночная камера оказалась небольшой комнатушкой – пять на пять шагов. Узкая койка у стены, стол и стул, прикрученные к полу. Рукомойник и туалет, не отделённые от остальной комнаты ширмой – именно они, бесстыдно открытые взгляду, а не каменные стены, покрытые кое-где под высоким потолком тонкой паутинкой льда, или жёсткий, как дерево, матрас, тут же дали ему почувствовать, что он и вправду в тюрьме.

У двери висела колотушка. Он представил, как глухие, безнадёжные удары с утра до вечера разносятся по длинным тюремным коридорам, и решил: он к ней не притронется.

Забавно – всю свою жизнь, с детства, он стойко переносил боль и холод. Боль и холод были старыми друзьями, и он привык к ним… Но не к бытовому дискомфорту. Стены разом сдавили его, запах из угла показался нестерпимым, но лицо Эрика оставалось бесстрастным, пока охранник снимал оковы с его рук. Ноги оставил скованными.

– Вас будут кормить дважды в день, питьё приносить – трижды…

«Я здесь ненадолго», – хотел сказать он. Или, может: «Я не виновен».

Но эти книжные, пустые фразы были бесполезны – и уж точно до них не было никакого дела этому безликому человеку, отупевшему от монотонности распорядка тюремной жизни, от постоянной опасности – многие здесь, должно быть, годами не оставляли попыток сбежать – и от холода, холода.

От губ поднимался лёгкий пар, но на койке обнаружилась пара серых покрывал. Роскошь его положения – или они были бы положены ему в любом случае?

Он всё ещё один из Десяти – или уже нет?

Дверь за охранником закрылась, отрезая Строма от всего мира.

Когда его взяли, он успел написать записки Иде и Барту – их обещал передать тот ошеломлённый паренёк, что приходил к нему, беспокоясь о Сорте. Должно быть, тогда он и нашёл какой-то способ проследить за ним – хитро. Эрик его недооценил – сказалась дурацкая высокомерная привычка не брать в расчёт рекрутов с низким усвоением, а именно таким был для него с первых минут Унельм Гарт.

Да, Унельм Гарт – причина, по которой он здесь… Но почему-то Стром был уверен, что тот отдаст записки. В них он просил охотницу и наставника ничего не предпринимать, предоставить ему выкручиваться самому.

Он был уверен, что сможет… А вот если позволить другим начать действовать, хаоса не избежать. Ради кого другого Барт уж точно не стал бы раскрывать некоторые из их ходов раньше времени, но почти отцовские чувства, которые наставник питал к нему, могли сыграть злую шутку.

Звеня оковами, Стром подошёл к окну, коснулся решётки разгорячённым лбом, и холод обжёг его. Белое, вечное течение Стужи… Он смотрел на него и думал.

Ему не позволили взять с собой эликсиры. Что это сделает с его телом через неделю, две, три?

Он не знал наверняка.

Его подставили