– да, безусловно. Но этот сон… как могло произойти что-то настолько невероятное? Разве что сама Стужа была способна на что-то подобное… И с учётом того, что совсем недавно он посягнул на её тайны, эта версия не казалась особенно безумной.

Каким будет суд над ним? Если его признают виновным – предстоит ли ему провести здесь, в Каделе, вечность? Вечность – перед окном с видом на нежные переливы Стужи, вечность, которую он будет мерить шагами от нужника до койки и обратно…

Вечность без эликсиров в любом случае не будет долгой – а станут ли их тратить на приговорённого пожизненно узника?

Или, быть может, его приговорят к смерти? Такие исходы для препараторов были редки – но ведь и преступление, которое, как они уверены, он совершил, беспрецедентно.

Приговорённых к смерти отдают Стуже.

Даже нагой, он, должно быть, продержится куда дольше, чем мог бы продержаться обыкновенный человек, который уже через мгновение обратился бы в лёд.

Но он, полный препаратов и воспоминаний об эликсирах, ещё долго живущих в теле, будет жить в Стуже долго – десять минут или даже пятнадцать… прежде чем то, что в глубине души и страшит, и манит любого ястреба, наконец свершится.

И к лучшему. Если его приговорят к Каделе, придётся покончить с этим самому.

Эрик встряхнулся. Скоро к нему отправят защитника – его друзья наверняка позаботятся о том, чтобы он был хорош. Он не виновен – а значит, выйдет отсюда… А байки о том, как он провёл несколько дней в тюремной камере, станут главным номером всех попоек в Гнезде на годы вперёд.

Засов на двери лязгнул, дверь открылась, и в камеру вошёл Магнус.

Стром ничуть не удивился, увидев его, свежего, весёлого, в драгоценной рыжей шубе из авденалийских лис. Охранник, шедший за ним, нёс перед собой поднос с едой и чаем. Посуда лёгкая, железная. Бесполезная.

Охранник поставил поднос на стол и почтительно кивнул Магнусу.

– Я буду недалеко от двери. Зовите, если он что-то выкинет.

– О, это не потребуется, – Магнус сладко улыбнулся. – Мы с господином Стромом хорошие друзья. Не правда ли? У нас всё будет отлично. Не беспокойтесь… и благодарю вас.

Они остались вдвоём. Магнус опустился на стул с тем же непринуждённым изяществом, с каким сел бы на резную скамью где-нибудь во дворце. Стром мог остаться стоять или сесть на свою каменную койку. Он выбрал второе.

Некоторое время оба молчали.

– Я хотел принести вам чего-то повкуснее, – наконец заговорил Магнус, – но это оказалось запрещено. Какая дикость, не правда ли? Разве убитых юношей воскресит то, что вы будете есть несолёную кашу вместо оленины или, например, белой рыбы? Я ел отменную давеча, в трактире. Взял и вам – но, видите, какая незадача… Пришлось отдать надзирателям.

– Я люблю кашу. Могу я узнать, зачем вы здесь?

– О, думаю, вы догадываетесь. – Магнус положил подбородок на скрещённые пальцы и теперь смотрел на Строма внимательно, почти грустно. – Ну, например, чтобы сказать: вот видите, господин Стром, я был прав, а вы ошибались. Я говорил вам: отступитесь, или быть беде. Но вы меня не послушали. Вы спрашиваете, зачем я здесь? Чтобы позлорадствовать.

– Ну, тогда вы пришли рановато. На вашем месте я бы подождал с неделю. Я бы хорошенько замёрз, проголодался, начал вонять… Сейчас – уж простите – во мне маловато отчаяния, и мне нечем вас порадовать.

– Вы умный человек, Эрик. Кроме того, у вас богатое воображение. Я уверен: и этих пары часов вполне хватило, чтобы вы поняли, в каком бедственном положении находитесь.

– Боюсь, вам придётся подождать ещё.

– Шутки в сторону, – Магнус вытянул ноги, разгладил складки лисьей шубы, вздохнул. – Вы очень разочаровали меня своим упрямством, Эрик. Меня и других, м-м-м… влиятельных людей, которые всегда принимали участие в вашей судьбе. Ваш потенциал колоссален. Полагаю, вы и так в курсе – с самого детства. Возможно, всеобщее внимание заставило вас думать, что угодно сойдёт вам с рук? Это не так. Да, начало вашего пути избаловало вас. Но теперь…

– «Избаловало»? – переспросил Стром, и голос его был холоднее Стужи за окном. – Моя мать…

– О, я хорошо знаю, что случилось с вашей матерью, – Магнус постучал ногтем по стакану чая. – Так жаль. Она была выдающейся женщиной. И уж по крайней мере она совершила воистину подвиг материнской любви, отказавшись давить вас в своей утробе. Вы могли родиться безголовым уродом, могли отравить её изнутри, могли никогда не увидеть белого света… Но посмотрите на себя сейчас, Эрик. Такой сильный. Такой уникальный. Она бы, бесспорно, гордилась вами.

Магнус говорил тихо, медленно – и вдруг от его обволакивающего, убаюкивающего голоса пахнуло чем-то резким, химическим… Запахом лаборатории.

Стены опасно сжались вокруг Строма, и на миг он снова почувствовал себя маленьким, потерянным мальчиком, только что лишившимся матери, ещё надеявшимся, но уже ощущавшим в глубине души колоссальное, отчаянное одиночество…

Он стиснул зубы, и морок отступил.

– А ваш отец, – продолжил Магнус вкрадчиво, – какое чудовищное, колоссальное невезение, не правда ли? Лишиться их обоих, одного за другим. Ваши родители заботились о вас, учили вас… И, смотрите-ка, напоследок они преподали вам ещё один важный урок, Эрик. Не стоит лезть в то, что недоступно пониманию. Или тебя сожрут быстрее, чем успеешь понять, что именно произошло. И хуже того: сожрут твоих близких, и ты, именно ты будешь за это в ответе.

– Мою историю можно прочесть в старых газетах, – небрежно заметил Стром. – Вам понадобится что-то поинтереснее, чтобы меня впечатлить.

– Значит, хотите, чтобы я вас впечатлил? Очень хорошо. Уверен, у меня это получится. – Магнус сделал глоток принесённого Эрику чая, поморщился. – Ужасный чай. Я бы на вашем месте, конечно, тут не задерживался. Впрочем, это зависит только от вас.

– Вот как?

– О да. Видите ли, Эрик, несмотря на все ваши выходки, вы всё ещё нужны мне… Очень нужны. Я верю, что вы способны на великие дела. Что вы нужны Кьертании…

– Так вы, значит, патриот.

– Можно и так сказать. Я даже больше, чем принято вкладывать в это слово. Кьертания – моя жизнь. Я сам – Кьертания, я неотделим от неё. Поэтому нет ничего важнее её судьбы… для меня, как и для вас, Эрик. Я понимаю вашу нелюбовь к Химмельнам, поверьте мне. Очень хорошо понимаю. Ни один из них – увы, приходится признать, ни один – не любит Кьертанию и вполовину так сильно, как я или вы. И то, что случилось с вашими родителями, само собой… не могло – и не может –