дает возможность совсем иной отсылки — Петроград). Слова Петрарки (именно в пушкинской редакции) Герцен предпосылает своему мартирологу русской литературы: «…Герцен понял эпиграф к 6-й главе „Онегина“ как непосредственно относящийся к декабристам и другим жертвам николаевского режима…»[198].

В ряд косвенных отголосков декабристской темы можно поставить сожаленье об утраченных идеалах молодости:

Что наши лучшие желанья,

Что наши свежие мечтанья

Истлели быстрой чередой,

Как листья осенью гнилой.

Нет надобности искать здесь прямую декабристскую аллюзию; есть полное основание видеть эмоциональное созвучие. Тема конкретных утрат легко и непринужденно переходит в более широкую философскую тему потерь; но это родственные темы, и связь их не вызывает сомнения.

Политический характер выделенных здесь мест отмечается (к сожалению, порознь) многими исследователями, декабристский их смысл также воспринимается вполне очевидным. Но очевидное почему-то не вызывает удивления! А ведь это факт концептуального значения: на рубеже 30-х годов, вроде бы в пору лояльного отношения к царю, Пушкин отдает глубокий уважительный поклон уходящей в историю эпохе.

Сквозь препоны цензуры

Самое поразительное: как это Пушкин, с осени 1826 года связанный по рукам личной царской цензурой, пусть не очень многое, но абсолютно крамольное сумел опубликовать! Неужели жандармы допустили беспечность и не разобрались в пушкинских намеках? Вникая в подробности творческой истории финала, А. И. Гербстман подчеркнул: поэт ослушался царской воли и опубликовал восьмую главу «Онегина» минуя опеку III отделения[199]. Исследователь установил также, что Пушкин через посредство А. О. Россет представлял на досмотр царю какую-то онегинскую рукопись под названием десятой главы.

Обстановка, в которой Пушкину приходилось принимать окончательное решение о судьбе финала, воспринималась поэтом неустойчивой, подобной «вешней погоде». Ожидание освобождения царем каторжников колебалось между уверенностью и разной степенью надежды; надежда никогда не покидала душу поэта. Но Пушкин не был рабом иллюзий. Не в последнюю очередь именно этим обстоятельством объясняется и многовариантность (но в русле единой, декабристской ориентации!) финала романа. Может быть, сама неустойчивость обстановки питала надежду на поворот событий к лучшему. В сложной борьбе надежд и разочарований, иллюзий и скептицизма побеждает непреклонность Пушкина, скорректированная реализмом его мышления.

Судя по решительности и энергичности действий Пушкина, можно заключить, что окончательное и твердое решение он принял летом 1831 года. Он виртуозно проводит в жизнь свое решение: у него в запасе несколько вариантов, он делает пробные шаги, оценивая обстановку, он готов идти на жертвы, но не поступается принципиально для него важным. Он полностью владеет инициативой.

Пушкин вполне ясно понял, что декабристские строфы готовящейся к изданию восьмой главы крамольны, нецензурны. Поэт рискнул нарушить царскую волю и проводит последнюю главу «Онегина» в печать в обход царской цензуры. Действует он осмотрительно и прежде в качестве пробы публикует в обход личной цензуры царя «Повести Белкина». В письмах к другу-издателю Плетневу он совершенно твердо, неизменно принял решение провести их через «цензуру земскую, не удельную» (11 июля), «простую» (около 15 августа).

Плетнев виртуозно выполнил решение поэта. 5 сентября он информировал Пушкина: «Повести Ивана Петровича Белкина из цензуры получены. Ни перемен, ни откидок не воспоследовало по милости Никиты Ивановича Бутырского». Плетнев изобретательно воспользовался ситуацией: в состав цензурного комитета входили не только (самые свирепые) штатные цензоры, но и профессора университета, к их числу относился и Н. И. Бутырский. Выбирая цензора, Плетнев действовал рискованно и демонстративно. Сведения о Бутырском довольно скупы, но позволяют судить о том, что почтенный профессор вряд ли сочувствовал новаторским исканиям Пушкина и важную услугу ему оказал, вероятнее всего, не ради него самого, но, надо полагать, ради личных отношений с Плетневым (который вел аналогичные курсы в педагогическом институте).

Вероятнее всего, после того как было принято решение идти в обход личной цензуры царя, поздним летом или ранней осенью 1831 года была создана особая экспериментальная рукопись под названием десятой главы и представлена на прочтение царю. Поэт доводил до сведения царя не то, что собирался печатать (иначе глава была бы представлена официальным путем через Бенкендорфа), а то, от публикации чего добровольно отказывался. Развертывая — хотя бы частично — перед царем программу-максимум, демонстрируя готовность идти на уступки, снимая главу восьмую, отказываясь от главы десятой (скорее демонстративно, чем фактически, поскольку главу как таковую он вряд ли писал), поэт тем самым выводил из-под придирчивого контроля главу девятую (ставшую восьмой и последней), а следовательно, сохранял программу-минимум. Игра стоила свеч: девятая глава (ставшая восьмой) декабристскую тему, пусть в ослабленном виде, воплощала.

(Опыт неофициального общения с царем, с сообщением не предназначенных к публикации материалов, повторен Пушкиным, когда он вслед за одобренной «Историей Пугачевского бунта» представил — для сведения царя — «Замечания о бунте». Судьба «Замечаний» иная: они сохранились и ныне печатаются; относительно онегинских материалов остается довольствоваться гипотезами).

В содержании реакции царя сомневаться не приходится: царь и не собирался прощать каторжников, он не мог позволить о них писать. Если поэт демонстрировал сдержанность, она могла быть воспринята благосклонно. Пушкин предвидел (должен был предвидеть!) возможность такой ситуации, на нее и рассчитывал, для того и предпринял встречные шаги.

Поэт достиг цели демаршем с представлением царю условно названной десятой главы: глава восьмая и последняя не вызвала полицейских доносов. А. И. Гербстман обратил внимание на необычную для Булгарина похвалу Пушкину в «Северной пчеле» (что просто демонстративно на фоне пренебрежительного отзыва о седьмой главе): «Это окончание Онегина примирит всякого с автором». Исследователь комментирует эту фразу весьма проницательно: «Значит, Булгарину было известно о замысле такого окончания, которое не примирило бы его с автором! Это вполне вероятно: если о декабристском замысле „Онегина“ было известно Николаю и Третьему отделению, то и его непременный сотрудник по литературной части Булгарин также должен был находиться в курсе дела» (с. 121).

Восьмая (в печатном тексте) глава отличается концентрированностью сюжетного действия. Здесь суммарный итог трехлетнего отсутствия героя, встреча его с Татьяной, влюбленность, письмо к героине, затворничество, наконец, финальное объяснение. «Зеркало» этих событий, те же действия с инициативой героини, развернуты на площади двух глав, третьей и четвертой (в восьмую главу еще добавлены аналогии эпизодов из главы первой). Такая напряженность повествования в восьмой главе притеняет важные политические мотивы, которые мы пометили. Но внешне камерный, интимный характер сюжета главы (в сравнении с иным, хотя бы намеком нам известным содержанием финала) на деле увел ее от официальных нареканий.

Еще не зная, будет ли властями замечено его первое своеволие, поэт делает следующий шаг — пытается узаконить свое уклонение от жандармской цензуры. В середине октября (когда еще только на выходе были «Повести Белкина») Пушкин ультимативно