Комбригу предъявлено обвинение в умышленном убийстве своего сокурсника Дьяконова — героя Гражданской войны, награждённого двумя орденами «Красное знамя», бывшего казачьего прапорщика, члена РКП (б). По версии следствия, красные офицеры сошлись на дуэли, причиной которой была красавица Мачабели. Инициатором поединка свидетели называли Дьяконова, по требованию которого все трое встретились 1 мая в 6 утра в Нескучном саду. Дуэлянты уговорились установить дистанцию в 40 шагов. Однако, не дожидаясь, пока его противник займёт позицию, Дьяконов начал прицеливаться, но Тертов успел выстрелить первым, и тот был убит. Гражданка Н. Мачабели была обвинена следствием в том, что, зная о поединке и присутствуя на нём, являясь в то же время причиной ссоры двух товарищей, она не предприняла никаких мер к предупреждению преступления.

В итоге судебного разбирательства комбриг Тертов был признан виновным по двум основаниям: ст. 144. УК РСФСР «Умышленное убийство, совершённое под влиянием сильного душевного волнения, вызванного противозаконным насилием или тяжёлым оскорблением со стороны потерпевшего, которое карается лишением свободы на срок до трёх лет» и в дискредитации Советской власти (гл.1. УК РСФСР «Государственные преступления»). Принимая во внимание биографию подсудимого, его героизм, проявленный на фронтах, многочисленные ранения и безупречную службу в Красной армии, суд приговорил орденоносца к полутора годам тюремного заключения без поражения в правах. Виновница конфликта Нина Мачабели была подвергнута административной высылке из Москвы, с запретом проживать в крупных городах в течение трёх лет.

В 1928 году Николай Эрдман написал пьесу «Самоубийца», которая очень понравится А. М. Горькому, А. В. Луначарскому и К. С. Станиславскому. Поставить трагикомедию собирается Всеволод Мейерхольд, но она запрещается Главным комитетом по контролю за репертуаром при Народном комиссариате по просвещению РСФСР (Главрепеткомом).

Отзыв о пьесе председатель комитета К. Д. Гандурин (Лукичёв) направляет лично И. В. Сталину: «Главное действующее лицо пьесы Эрдмана „Самоубийца“ — Федя Петунии. О нём говорят в течение всей пьесы, но он ни разу на сцене не появляется. Петунии — единственный положительный персонаж пьесы (писатель, прозрачный намёк на Маяковского) — кончает самоубийством и оставляет записку: „Подсекальников прав, жить не стоит“.

В развитие и доказательство смысла этого финала, по сути дела, и построена вся пьеса в весьма остроумной форме (повторяя „Мандат“ того же автора), излагающая анекдотический случай с обывателем мещанином Подсекал ьниковым, в силу целого ряда житейских обстоятельств симулирующего самоубийство.

Пьеса полна двусмысленных ситуаций. Она как будто стремится дать сатиру на обывателей, мещан, внутри эмигрантствующих интеллигентов, но построена таким образом, что антисоветские сентенции и реплики, вложенные в уста отрицательных персонажей (а отрицательные персонажи все действующие лица), звучат развёрнутым идеологическим и политическим протестом субъективного индивидуализма и идеализма против коллектива, массы, пролетарской идеологии, „35 тыс. курьеров“, — невежественных Егорушек, желающих навязать интеллигенции свои вкусы.

Подсекальников выведен в смешном виде, но изрекает с точки зрения классового врага вовсе не смешные вещи. Он ходячий сборник (точно как и другие действующие лица) антисоветских анекдотов, словечек и афоризмов. Эти крылатые фразы пронизывают всю пьесу, и убрать их купюрами нельзя, не разрушая органической ткани всей пьесы.

Мораль пьесы: в столь жалких условиях, когда приходится приглушать все свои чувства и мысли, когда необходимо в течение многих лет „играть туш гостям“, „туш хозяевам“, когда „искусство — красная рабыня в гареме пролетариата“ — жить не стоит.

С другой стороны, пьеса, возможно, помимо субъективной воли автора, требуя для интеллигенции „права на шёпот“ — этим самым наносит ей типичный эмигрантский удар, как интеллигенции в советских условиях, способной только на шёпот. С третьей стороны пьеса представляет собой гуманистический призыв оставить в покое, не трогать всех этих Аристархов и им подобных, никому не мешающих и „безобидных“ людей, а на деле — классовых врагов.

Пьесу в её нынешнем виде можно без единой помарки ставить на эмигрантских сценах. Ибо вместо осмеяний внутренней эмигрантщины и обывательщины она выражает, хотя и в завуалированной форме, эмигрантский протест против советской действительности. В таком виде отрицательный эффект постановки пьесы Эрдмана был бы во много раз больше, чем от постановки „Натальи Тарповой“, „Партбилета“, „Багрового острова“ и др. им подобных пьес, которые пришлось снимать с величайшими скандалами после первых же спектаклей.

Пьеса была запрещена ГРК в начале сентября 1930 года. Затем была отклонена театром им. Вахтангова. После читки её на Худполитсовете театра им. Мейерхольда она получила резко отрицательную оценку в ряде московских газет. Своевременно она была направлена в прошлом году в Культпроп тов. Рабичеву по его просьбе» (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5374. Л. 2–3. Машинописная копия).

Газета «Рабочая Москва» по поводу обсуждаемой трагикомедии выходит с разгромной статьей «Попытка протащить реакционную пьесу. Антисоветское выступление в Театре им. Мейерхольда». По своей сути произведение действительно антисоветское. А как ещё прикажете относиться к трагифарсу, повествующему о ничтожном во всех отношениях главном герое — Семёне Семёновиче Подсекальникове, который планирует самоубийство, которым в свою очередь, собираются воспользоваться его домочадцы, соседи и коллеги?

Ловкий сосед заглавного персонажа некий Калабушкин начинает в буквальном смысле торговать самим фактом суицида ещё до его совершения: «Незабвенный покойник пока ещё жив, а предсмертных записок большое количество.(…) Например, такие записки оставлены: „Умираю, как жертва национальности, затравили жиды“. „Жить не в силах от подлости фининспектора“. „В смерти прошу никого не винить, кроме нашей любимой советской власти“ и так далее, и так далее. Все записочки будут ему предложены, а какую из них он, товарищи, выберет — я сказать не могу» [1, 90]

Неожиданно банальная история взбунтовавшегося мещанина воспринимается либеральной интеллигенцией как памфлет на злобу дня и манифест «маленького человека», восставшего против советской бюрократии.

Для Подсекальникова звёздный час — это его телефонный звонок в Кремль с изложением мнения по политическому моменту: «Позвоню… и кого-нибудь там…изругаю по матерному. (…) Маркса я прочёл, и мне Маркс не понравился».

Финал пьесы — это самоубийство писателя Феди Петунина, о нём говорят в течение всего действия, но на сцене он так и не появляется. Этот единственный в трагедии положительный герой оставляет после себя предсмертную записку: «Подсекальников прав, жить не стоит». Аналогии были очевидны.

Надежда Мандельштам говорила о «Самоубийце»: «Это пьеса о том, почему мы остались жить, хотя всё толкало нас на самоубийство» [1.81].

Или ещё одно произведение совершенно другого свойства — драма Леонида Андреева «Савва», реальная история анархиста и психопата, мечтающего взорвать чудотворную икону, находящуюся в монастыре, и «уничтожить все старые дома, старые города, старую литературу, старое искусство». Источником вдохновения для драматурга послужил действительный террористический акт в Курском Знаменском Богородицком монастыре, где злоумышленники подложили бомбу под чудотворную коренную икону Божией Матери «Знамение». Как писали газеты, монахи якобы подменили уничтоженную