Помимо того, что приведенные святителем аргументы вступали в противоречие друг с другом, они довольно существенно искажали историю Церкви. Конечно, не Халкидонский Собор впервые упомянул папу в качестве «Вселенского епископа», да и халкидонское славословие различно воспринималось греческим и латинским сознанием. Для представителей Восточной церкви «икуменикос» означало: «восточно-имперский», «всегреческий», «всеримский». Или даже просто: «христианский», «кафолический», «столичный», «имперский»[544].

Для Римской же кафедры этот титул, как и любой иной, имел политико-правовое значение, должен был обладать собственным правовым содержанием, поскольку из него вытекают полномочия конкретного лица. Византийцы хотели подчеркнуть роль Римского престола в преодолении ересей, а Рим понимал так, что Восток признал его высшую духовную власть в Кафолической Церкви. Из этого факта признания само собой для Рима вытекало, что весь мир констатирует его высшие властные прерогативы над другими патриархатами, епархиями и архиереями.

Кроме того, внешне склоняясь перед властью Римского единодержавного императора, за которым св. Григорий признает право приводить к ответу виновных в нарушении церковного порядка архиереев, папа забывает, что сам первым презрел эту власть и помимо воли царя заключил мир с лангобардами. Даже привыкший к хитросплетениям дипломатических формул Константинополь удивился тем «двойным стандартам», которые тут и там выпирали из письма Римского епископа. Не удивительно, что доводы св. Григория Великого не имели успеха в императорском дворце.

Когда 2 сентября 595 г. патриарх св. Иоанн умер, в его келье не нашли ничего, кроме деревянной кровати, грубого шерстяного одеяла и рваного плаща, которые из уважения к святости архиерея перенесли в императорский дворец. А на его кафедру император назначил уже упоминавшегося Кириака, с которым св. Григорий состоял в дружеских отношениях, когда в качестве апокрисиария папского престола проживал в Константинополе; отношения начали улучшаться.

Но вскоре мечты папы упразднить «излишества» в титуле Константинопольского архиерея рассеялись как дым. Понтифик еще имел власть сделать выговор Элладским епископам, состоящим под его юрисдикцией, что те приветствовали нового патриарха в излишне восторженных выражениях со ссылками на Псалтирь: «Сей день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в он»; но не более того. Папа даже запретил своим уполномоченным в Константинополе вступать в общение с новым патриархом до тех пор, пока тот не откажется от титула «Вселенский», чем вызвал праведный гнев императора – грозил настоящий раскол Церквей, и царь обязан был предпринимать адекватные меры[545].

Впрочем, быстро выяснилось, что св. Григорий одинок в своих мыслях. Антиохийский патриарх Анастасий (599—610) откровенно отказал св. Григорию в удовлетворении его просьбы не признавать Константинопольского собрата «Вселенским» епископом, дерзко заявив, что тот протестует просто из зависти. А Александрийский архиепископ св. Евлогий (580—607/08) «из послушания» к Римскому папе занял нейтральную позицию.

Правда, чтобы несколько остудить пыл апостолика, он и к нему обратился с аналогичным приветствием – «Вселенский епископ». Реакция святого была чрезвычайно резкой, а ответ его заслуживает серьезного внимания: «Я прошу тебя, – отвечал св. Григорий св. Евлогию, – чтобы никогда больше я не слышал этого слова. Ибо я знаю, кто ты и кто я. По положению – ты мой брат, по характеру – отец. Я не считаю для себя честью ничего, что лишает моих братьев подобающей им чести. Честь моя есть честь Вселенской Церкви, честь моя есть объединенная сила моих братьев. Да будут далеки от нас титулы, которые надмевают человеческую гордыню и ранят любовь»[546].

Конечно, эти слова дышат искренней христианской любовью, простотой и благородством. Но, как указывалось выше, далекий от формального признания главенства Римской кафедры Святой принял как должное ее якобы признанный во всем мире высший вероучительный авторитет. И император, по-видимому, это почувствовал, поскольку не удовлетворился аргументацией св. Григория Великого. Так или иначе, но св. Маврикий категорично отказался удовлетворять его требования и поддержал «своего» патриарха. После этого инцидента вражда между Римом и Константинополем приняла открытые формы[547].

Наибольшей внешней опасностью, практически всегда серьезно угрожавшей Римской империи, была Персия. Как известно, зачастую арабы-христиане являлись исконными союзниками византийцев во время Римо-персидских войн. Но на беду, еще будучи полководцем на восточном фронте, св. Маврикий испортил отношения с Арабским царем Мундаром, которого после воцарения отправил в ссылку на остров Сицилия, где вскоре араб и скончался[548]. Эта временная ссора между римлянами и их союзниками не позволила Константинополю упрочить дела на Кавказе и внесла элемент неуверенности во внешнюю политику императора.

После смерти Мундара власть над арабами ненадолго захватил его брат, но вскоре и он умер. Другой вождь, Нааман, сам явился в Константинополь для заключения мира, но, видимо, вследствие его категорического отказа воссоединиться с Кафолической Церковью (Нааман был монофизитом) араба арестовали по дороге и отослали на Сицилию. Это событие всколыхнуло арабов, и большая часть их отказалась от союза с Византией, сблизившись с Персией[549].

Так, по одному справедливому замечанию, не вполне дальновидная политика преемников св. Юстиниана Великого разрушила прекрасный замысел объединить арабов под властью национального христианского вождя и сблизить их с Римской империей. В скором времени эта ошибка приведет к широкому распространению среди арабов другой мировой религии – Ислама и создаст почву для неисчислимых бед.

Но беспокоила не только персидская граница. Уже в самом начале царствования император должен был столкнуться с серьезной угрозой с Севера – аварами. В 583 г. Аварский хан, посчитавший уплачиваемую ему дань в 80 тысяч золотых монет слишком малой, прислал в Константинополь посольство. Едва ли можно сомневаться, судя по характеру переговоров, в том, что замыслы авара были куда более обширными, и он лишь искал повода для войны. На приеме у царя послы потребовали от имени своего вождя увеличение дани до 100 тысяч золотых номизм.