Чак опасливо попятился. Он почувствовал что-то. Что-тохолодное, темное, непостижимое. Ему вдруг расхотелось прикасаться к Джонни; вэту минуту у него было одно желание – никогда больше не дотрагиваться доДжонни. Он словно узнал, что чувствуешь, когда тебя живьем заколачивают вгробу.

– Джонни, – сказал он, и голос его дрогнул. – Что… чтоэто?..

Роджер, подходивший к ним с бокалами, в растерянностиостановился. Джонни смотрел мимо Чака на далекие грозовые тучи. Глаза у негобыли отсутствующие и затуманенные.

– Вам туда нельзя. Там нет громоотводов, – сказал он.

– Джонни… – Чак в страхе повернулся к отцу. – По-моему, унего… обморок, что ли.

– Молния, – возвестил Джонни во весь голос. Люди сталиоборачиваться. Он простирал к ним руки. – Пожар. Пробита изоляция. Дверизаперты. Горящие люди… запах жареной свинины.

– О чем это он? – вскрикнула подружка Чака. Разговорыпрекратились. Все смотрели на Джонни, застыв с тарелками и бокалами в руках.

– Джон! Джонни! Что случилось? Очнитесь. – Роджер шагнул кнему и щелкнул пальцами перед невидящими глазами Джонни. На западе забурчалгром – словно где-то там великаны ссорятся за картами. – Что случилось?

Голос Джонни звучал отчетливо и громко, его слышали всепятьдесят с лишним человек – бизнесмены, учителя, их жены, выпускники даремскойсредней школы.

– Сегодня вечером Чак должен сидеть дома, не то он сгоритвместе с остальными. Будет пожар, страшный пожар. Не пускайте его в «Кэти».Ударит молния, и когда приедут пожарники, все уже сгорит дотла. Загоритсяпроводка. У выходов найдут обугленные тела. Опознать их можно будет только попломбам в з??бах. Там… там…

Патти Стрэн закричала и уронила пластиковый стакан – кубикильда рассыпались по траве, сверкая, как огромные алмазы. Еще секунду онастояла, пошатываясь, а затем упала без чувств – в своем воздушном, пастельныхтонов, вечернем платье, – и ее мать метнулась на помощь, бросив Джонни на ходу:

– Да что с вами? Что, я вас спрашиваю?

Чак, белый как мел, смотрел на Джонни расширенными зрачками.

Глаза у Джонни начали проясняться. Он озирался, встречаяустремленные на него взгляды.

– Простите, – пробормотал он.

Мать Патти стояла на коленях, приподняв голову дочери, илегонько похлопывала ее по щекам. Девушка зашевелилась и застонала.

– Джонни… – прошептал Чак и, не дожидаясь ответа, бросился ксвоей подружке.

Безмолвие воцарилось на лужайке Чатсвортов. Все смотрели наДжонни. Опять с ним это случилось, и опять все глазеют на него. Как глазелисестры в больнице. И репортеры. Они смахивают на ворон, усевшихся в ряд напроводах. Стоят – в руках бокалы и тарелки с картофельным салатом – и таращатсятак, будто у него расстегнуты брюки.

Ему захотелось убежать, забиться в угол. Подступила тошнота.

– Джонни, – Роджер обнял его, – пойдемте в дом. Нельзя вамздесь…

– Что такое «Кэти»? – оборвал Джонни, пытаясь высвободитьсяиз рук Роджера. – Это не частный дом, потому что там таблички с надписью«Выход». Что это? Где?

– Уведите же его отсюда! – закричала мать Патти. – Он опятьее напугает!

– Пошли, Джонни…

– Но…

– Пошли!

Он позволил увести себя. Их шаги по гравиевой дорожке кдомику, где жил Джонни, отдавались особенно гулко. Больше ни звука. Онипоравнялись с бассейном, и тут до них донесся гул приглушенных голосов.

– «Кэти» – где это? – снова спросил Джонни.

– Странно, что вы не знаете, – сказал Роджер. – Я думал, вывсе знаете. Бедняжка Патти Стрэн хлопнулась из-за вас в обморок.

– Не вижу. Это в мертвой зоне. Что это такое?

– Давайте войдем в дом.

– Да что вы со мной как с больным!

– Вы перенапряглись, – сказал Роджер. Он говорил с ниммягко, успокаивающе, как говорят с душевнобольными. От этого тона у Джоннипробежал холодок по спине, и начала наваливаться головная боль. Он попыталсяостановить ее напряжением воли. Они поднялись по лестнице в дом.

– Вам лучше? – спросил Роджер.

– «Кэти» – что это?

– Шикарный ресторан в Сомерсуэте. Неизвестно почему, новечеринки выпускников в «Кэти» стали традицией. А все-таки примите аспирин.

– Нет. Не пускайте его, Роджер. В ресторан ударит молния. Онсгорит дотла.

– Джонни, – начал Чатсворт медленно и очень ласково, – вы неможете этого знать.

Джонни отпил немного ледяной воды и поставил стакан наместо; рука его дрожала.

– Вы говорили, что интересовались моим прошлым. А значит…

– Да, интересовался. Но вы делаете отсюда неправильныйвывод. Я знал, что вас считают экстрасенсом или вроде этого, но мне не нуженбыл экстрасенс. Мне нужен был репетитор. И вы оказались прекрасным репетитором.Лично я полагаю, что нет никакой разницы между хорошими экстрасенсами и плохими,поскольку я не верю в эти штуки. Все очень просто. Я не верю в это.

– Иными словами, я вру.

– Ну почему, – сказал Роджер тем же ласковым, тихим голосом.– У меня на фабрике в Сассексе есть мастер, который ни за что не прикуриттретьим от одной спички, но это еще не значит, что он плохой мастер. У меняесть набожные друзья, и хотя сам я в церковь не хожу, мы продолжаем оставатьсядрузьями. Я искал репетитора, и мне было безразлично, что вы там думаете освоей способности к прозрениям или телепатии. Нет… не совсем так. Мне сталобезразлично, когда я решил, что это не помешает вашим занятиям с Чаком. Так онои вышло. Но пожар в «Кэти» сегодня вечером для меня то же самое, что луна изрокфора.

– Ну да, я не вру, просто я свихнулся. – Глупо до смешного.Дюссо и многие из тех, от кого Джонни получал письма, обвиняли его вшарлатанстве. Чатсворт первый приписал ему комплекс Жанны д’Арк.

– Тоже нет, – сказал Роджер. – В свое время вы попали встрашную аварию и со страшным трудом выкарабкались; вы заплатили слишкомбольшую цену за то, чтобы жить. Я не сторонник трепа на такие темы, ну а есликто-нибудь из гостей, не исключая матери Патти, намерен делать далеко идущиевыводы, им вежливо объяснят, чтоб они помалкивали о том, чего не понимают.

– «Кэти», – сказал Джонни. – Откуда тогда мне стало известноэто название? Каким образом я узнал, что это не чей-то дом?