Здесь я должен заметить, что эта последняя беседа старца спосетившими его в последний день жизни его гостями сохранилась отчастизаписанною. Записал Алексей Федорович Карамазов некоторое время спустя посмерти старца на память. Но была ли это вполне тогдашняя беседа, или онприсовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим, этогоуже я не могу решить, к тому же вся речь старца в записке этой ведется как быбеспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь кдрузьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на делепроисходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гостихозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь вразговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому жеи беспрерывности такой в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногдазадыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и незасыпал, а гости не покидали мест своих. Раз или два беседа прерывалась чтениемЕвангелия, читал отец Паисий. Замечательно тоже, что никто из них, однако же,не полагал, что умрет он в самую эту же ночь, тем более что в этот последнийвечер жизни своей он, после глубокого дневного сна, вдруг как бы обрел в себеновую силу, поддерживавшую его во всю длинную эту беседу с друзьями. Это былокак бы последним умилением, поддержавшим в нем неимоверное оживление, но намалый лишь срок, ибо жизнь его пресеклась вдруг… Но об этом после. Теперь жехочу уведомить, что предпочел, не излагая всех подробностей беседы,ограничиться лишь рассказом старца по рукописи Алексея Федоровича Карамазова.Будет оно короче, да и не столь утомительно, хотя, конечно, повторяю это,многое Алеша взял и из прежних бесед и совокупил вместе.

Сведения биографические

а) О юноше брате старца Зосимы

Возлюбленные отцы и учители, родился я в далекой губерниисеверной, в городе В., от родителя дворянина, но не знатного и не весьмачиновного. Скончался он, когда было мне всего лишь два года от роду, и не помнюя его вовсе. Оставил он матушке моей деревянный дом небольшой и некоторыйкапитал, не великий, достаточный, чтобы прожить с детьми не нуждаясь. А былонас всего у матушки двое: я, Зиновий, и старший брат мой, Маркел. Был он старшеменя годов на восемь, характера вспыльчивого и раздражительного, но добрый, ненасмешливый и странно как молчаливый, особенно в своем доме, со мной, с матерьюи с прислугой. Учился в гимназии хорошо, но с товарищами своими не сходился,хотя и не ссорился, так по крайней мере запомнила о нем матушка. За полгода докончины своей, когда уже минуло ему семнадцать лет, повадился он ходить кодному уединенному в нашем городе человеку, как бы политическому ссыльному,высланному из Москвы в наш город за вольнодумство. Был же этот ссыльный немалыйученый и знатный философ в университете. Почему-то он полюбил Маркела и сталпринимать его. Просиживал у него юноша целые вечера, и так во всю зиму, доколене потребовали обратно ссыльного на государственную службу в Петербург, пособственной просьбе его, ибо имел покровителей. Начался Великий пост, а Маркелне хочет поститься, бранится и над этим смеется: «Все это бредни, говорит, инет никакого и Бога», – так что в ужас привел и мать и прислугу, да и менямалого, ибо хотя был я и девяти лет всего, но, услышав слова сии, испугалсяочень и я. Прислуга же была у нас вся крепостная, четверо человек, всекупленные на имя знакомого нам помещика. Еще помню, как из сих четверых продаламатушка одну, кухарку Афимью, хромую и пожилую, за шестьдесят рублейассигнациями, а на место ее наняла вольную. И вот на шестой неделе поста сталовдруг брату хуже, а был он и всегда нездоровый, грудной, сложения слабого инаклонный к чахотке; роста же немалого, но тонкий и хилый, лицом же весьмаблагообразен. Простудился он, что ли, но доктор прибыл и вскоре шепнул матушке,что чахотка скоротечная и что весны не переживет. Стала мать плакать, сталапросить брата с осторожностию (более для того, чтобы не испугать его), чтобыпоговел и причастился святых Божиих таин, ибо был он тогда еще на ногах.Услышав, рассердился и выбранил храм Божий, однако задумался: догадался сразу,что болен опасно и что потому-то родительница и посылает его, пока силы есть,поговеть и причаститься. Впрочем, и сам уже знал, что давно нездоров, и еще загод пред тем проговорил раз за столом мне и матери хладнокровно: «Не жилец я насвете меж вами, может, и года не проживу», и вот словно и напророчил. Прошлодня три, и настала Страстная неделя. И вот брат со вторника утра пошел говеть.«Я это, матушка, собственно для вас делаю, чтоб обрадовать вас и успокоить», –сказал он ей. Заплакала мать от радости, да и с горя: «Знать, близка кончинаего, коли такая в нем вдруг перемена». Но недолго походил он в церковь, слег,так что исповедовали и причастили его уже дома. Дни наступили светлые, ясные,благоуханные, Пасха была поздняя. Всю-то ночь он, я помню, кашляет, худо спит,а наутро всегда оденется и попробует сесть в мягкие кресла. Так и запомню его:сидит тихий, кроткий, улыбается, сам больной, а лик веселый, радостный. Изменилсяон весь душевно – такая дивная началась в нем вдруг перемена! Войдет к нему вкомнату старая нянька: «Позволь, голубчик, я и у тебя лампаду зажгу предобразом». А он прежде не допускал, задувал даже. «Зажигай, милая, зажигай,изверг я был, что претил вам прежде. Ты Богу, лампадку зажигая, молишься, а я,на тебя радуясь, молюсь. Значит, одному Богу и молимся». Странными казались намэти снова, а мать уйдет к себе и все плачет, только к нему входя обтирала глазаи принимала веселый вид. «Матушка, не плачь, голубушка, – говорит, бывало, –много еще жить мне, много веселиться с вами, а жизнь-то, жизнь-то веселая,радостная!» – «Ах, милый, ну какое тебе веселье, когда ночь горишь в жару дакашляешь, так что грудь тебе чуть не разорвет». – «Мама, – отвечает ей, – неплачь, жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того, а если бызахотели узнать, завтра же и стал бы на всем свете рай». И дивились все словамего, так он это странно и так решительно говорил; умилялись и плакали.Приходили к нам знакомые: «Милые, говорит, дорогие, и чем я заслужил, что выменя любите, за что вы меня такого любите, и как я того прежде не знал, неценил». Входящим слугам говорил поминутно: «Милые мои, дорогие, за что вы мнеслужите, да и стою ли я того, чтобы служить-то мне? Если бы помиловал Бог иоставил в живых, стал бы сам служить вам, ибо все должны один другому служить».Матушка, слушая, качала головой: «Дорогой ты мой, от болезни ты так говоришь».– «Мама, радость моя, говорит, нельзя, чтобы не было господ и слуг, но пусть жеи я буду слугой моих слуг, таким же, каким и они мне. Да еще скажу тебе,матушка, что всякий из нас пред всеми во всем виноват, а я более всех». Матушкатак даже тут усмехнулась, плачет и усмехается: «Ну и чем это ты, говорит, предвсеми больше всех виноват? Там убийцы, разбойники, а ты чего такого успелнагрешить, что себя больше всех обвиняешь?» – «Матушка, кровинушка ты моя,говорит (стал он такие любезные слова тогда говорить, неожиданные), кровинушкаты моя милая, радостная, знай, что воистину всякий пред всеми за всех и за всевиноват. Не знаю я, как истолковать тебе это, но чувствую, что это так домучения. И как это мы жили, сердились и ничего не знали тогда?» Так он вставалсо сна, каждый день все больше и больше умиляясь и радуясь и весь трепещалюбовью. Приедет, бывало, доктор – старик немец Эйзеншмидт ездил: «Ну что,доктор, проживу я еще денек-то на свете?» – шутит, бывало, с ним. «Не то чтодень, и много дней проживете, – ответит, бывало, доктор, – и месяцы, и годы ещепроживете». – «Да чего годы, чего месяцы! – воскликнет, бывало, – что тутдни-то считать, и одного дня довольно человеку, чтобы все счастие узнать. Милыемои, чего мы ссоримся, друг пред другом хвалимся, один на другом обиды помним:прямо в сад пойдем и станем гулять и резвиться, друг друга любить и восхвалять,и целовать, и жизнь нашу благословлять». – «Не жилец он на свете, ваш сын, –промолвил доктор матушке, когда провожала она его до крыльца, – он от болезнивпадает в помешательство». Выходили окна его комнаты в сад, а сад у нас былтенистый, с деревьями старыми, на деревьях завязались весенние почки, прилетелиранние птички, гогочут, поют ему в окна. И стал он вдруг, глядя на них илюбуясь, просить и у них прощения: «Птички Божии, птички радостные, простите ивы меня, потому что и пред вами я согрешил». Этого уж никто тогда у нас не могпонять, а он от радости плачет: «Да, говорит, была такая Божия слава кругомменя: птички, деревья, луга, небеса, один я жил в позоре, один все обесчестил,а красы и славы не приметил вовсе». – «Уж много ты на себя грехов берешь», –плачет, бывало, матушка. «Матушка, радость моя, я ведь от веселья, а не от горяэто плачу; мне ведь самому хочется пред ними виноватым быть, растолковатьтолько тебе не могу, ибо не знаю, как их и любить. Пусть я грешен пред всеми,зато и меня все простят, вот и рай. Разве я теперь не в раю?»