— О Господи, Алехандро. Почему? Почему такое случилосьс нами? С ним?

— Потому, что такова жизнь. Назови это судьбой, еслихочешь.

— Я бы назвала это проклятием.

Он устало улыбнулся и вздохнул.

— Малыш…

Ей следовало знать, но было тяжело говорить об этом.

— Да?

— Не знаю, помнишь ли ты, но газетчики сделалинесколько снимков, когда уводили Люка.

Затаив дыхание, он следил за выражением ее лица и понял, чтоона не помнит.

— Эти подонки, почему они лишили его возможности уйтидостойно? Отвратительные, безнравственные…

Алехандро покачал головой.

— Кизия, они сняли тебя. Его слова вызвали эффектразорвавшейся бомбы.

— Меня? Он кивнул.

— Господи!

— Они решили, что ты его дама сердца, мне пришлосьпопросить адвоката позвонить им с просьбой не публиковать снимки и не называтьтвоего имени. Но к тому времени они уже выяснили, кто ты. Кто-то увидел снимки,когда их проявляли. Не повезло.

— Они напечатали снимки? Она сидела не шевелясь.

— На первой полосе. Эдвард звонил несколько раз.

Кизия откинула голову и рассмеялась. Это был нервный,истерический смех. Неожиданная для него реакция.

— Кажется, на этот раз мы купились. Разве нет? Эдвард,должно быть, умирает, бедняга.

В голосе ее, однако, звучало раздражение, а не сочувствие.

— Мягко говоря.

Алехандро испытывал что-то вроде жалости к человеку, которыйказался просто убитым, раздавленным предательством.

— Ну, как говорится, за все приходится платить.Насколько ужасны снимки?

— Насколько вообще возможно.

Она была в истерике в тот момент, когда фотографы ихзаметили. Алехандро вынул из-под кровати газеты и протянул ей. На первойстранице была фотография, запечатлевшая лишившуюся чувств Кизию в объятияхАлехандро.

Увидев это, она съежилась и взглянула на подпись: «Знатнаянаследница Кизия Сен-Мартин, тайная подруга бывшего заключенного Лукаса Джонса,потерявшая сознание после…» Это было хуже, чем они представляли.

— Мне кажется, Эдвард больше всего обеспокоен тем, вкаком состоянии ты сейчас находишься.

— Да уж. Эта история его подкосит. Ты не знаешьЭдварда.

Она была похожа на ребенка, испытывающего страх перед своимотцом. Это показалось Алехандро странным.

— Он знал о Люке?

— Не все. Фактически он знал, что я брала у негоинтервью и что в последние несколько месяцев в моей жизни кто-то появился. Ядумаю, все равно рано или поздно это бы выяснилось. Мы были очень счастливы.Жалко, конечно, что все так произошло. Звонили из газет?

— Несколько раз, я сказал им, что нет ничего нового ичто ты улетела обратно в Нью-Йорк. Думаю, теперь они отстанут от тебя и будутждать в аэропорту.

— И в вестибюле.

Об этом он не подумал. Что за сумасшедшая жизнь!

— Мы позвоним менеджеру и договоримся переехать отсюда.Я хочу перебраться в «Ритц». Там они нас не найдут.

— Нет, конечно. Но тебе не избежать огласки, если тыхочешь пойти завтра к Люку в тюрьму.

Она встала и посмотрела на него с ледяным выражением.

День пролетел в молчании и сигаретном дыму. Их переезд в«Ритц» прошел незамеченным. Пятидесятидолларовый «подарок» хозяйке возымелдействие. Она проводила их через запасной выход. Никто не позвонил им в «Ритц».

Кизия сидела, погрузившись в свои мысли, и почти неразговаривала. Она думала о Люке и о том, какой вид был у него, когда егоуводили… и перед этим, в библиотеке суда. Он был тогда еще свободным человеком,в те последние драгоценные минуты. Из «Ритц» она позвонила Эдварду. Разговорбыл коротким и мучительным. Оба плакали. Эдвард без конца повторял: «Как тымогла сделать это?» При этом он не произносил «со мной», но это и так былопонятно. Он хотел, чтобы она вернулась домой или разрешила ему прилететь к ней.Когда она отказалась, он взорвался.

— Эдвард, ради Бога, не дави на меня сейчас!

Она кричала сквозь слезы, недоумевая при этом, почему онипродолжают бросать обвинения друг другу. Какая разница, кто кому что сделал. Втом, что случилось с Кизией и Люком, Эдвард не был виноват, так же как и Кизияничего не сделала Эдварду плохого, во всяком случае, умышленно. Все они попалив тиски судьбы, и ничего с этим не поделать.

— Ты доЛжна вернуться домой, Кизия! Подумай, что стобой будет!

— Все уже произошло. Раз уж это попало в газеты, где янахожусь — не имеет значения. Я могу улететь хоть в Танжер, меня все равнодостанут.

— Это все невероятно. Я до сих пор не понимаю… Кизия…Господи, девочка, ты должна была знать, что с ним это случится. История,которую ты рассказывала о его болезни… ты именно это имела в виду?

Она молча кивнула в трубку, он повторил резче.

— Да?

— Да.

Ее голос звучал так тихо, был таким надломленным и больным.

— Почему ты мне не сказала?

— Ну как я могла?

Когда оба узнали правду, воцарилось молчание.

— Я до сих пор не понимаю, как ты позволила вовлечьсебя… Ты же писала о такой возможности. Как…

— О, замолчи, Эдвард. Да, писала. И все. Писала. Иперестань кудахтать. Мне тяжело, нам обоим тяжело, но поверь мне, ему в тысячураз тяжелее сейчас, потому что он в тюрьме.

Повисла мертвая тишина, а потом Эдвард ядовито, что было емунесвойственно и лишь однажды проявилось когда-то, произнес:

— Мистер Джонс привык к тюрьмам, Кизия.

Она хотела немедленно положить трубку, но не решилась.Прервав разговор, она бы разорвала нечто большее — ей все еще была нужна этаниточка. В какой-то степени Эдвард был единственным, кто с ней остался.

— Тебе есть еще что сказать?

Она говорила почти таким же злым голосом, как раньше. Ейхотелось ударить его, но не потерять совсем.

— Да. Возвращайся домой. Немедленно.

— Нет. Что-нибудь еще?

— Я не знаю, как заставить тебя подумать, Кизия, нопосоветовал бы вести себя разумно. Ты можешь потом всю жизнь жалеть об этом.

— Да, но совсем не по той причине, по которой тыдумаешь, Эдвард.

— Ты даже не представляешь, как это может повлиять…

Его голос звучал печально. В какой-то момент он будтообращался не к Кизии, а к духу ее матери. Они оба знали об этом. Теперь Кизиябыла уверена. Теперь она поняла, почему он говорил ей о матери и ее любовнике.Теперь она все знача.