уйти, но туман не пускал. Размазал по лицу водяные капли и не позволял сдвинуться с места!

— Геранта, я прощаю тебя! Уходи!

Вот уж некстати такое услышать. Прощает! Я бы не простила!

И в доказательство моих намерений за спиной тонкой нитью пронёсся истерический женский смех.

— А я тебя уничтожу! Даже теперь!

Нет, уйти не получилось. Обернулась с дрожащими руками, на кончиках пальцев наливалась Сила, с которой мне не справиться, коли решит выплеснуться в мир. И пусть!

Призрак уйдёт навсегда, это важно. И я уйду, но после.

И Сила ударила мне в лицо, а потом другая, ей наперевес. Я оказалась на линии огня, но он не причинял мне ни боли, ни вреда. Я раскрыла глаза и увидела лицо Дениела: сквозь человеческие черты проступало что-то звериное. И глаза, они становились другими, тоже вполне себе Драконьими. Холодными, безжалостными, полными ярости, скрытой, как пружина, в их глубине цвета янтаря.

Сказать я тоже ничего не успела, даже если бы могла.

Призрак заголосил противным тонким голосом, в нём тоже не осталось ничего человеческого. И нити, приковывающее его к хозяину, натянулись, сделались видны, как канаты. И хозяин виден.

— Милорд Рикон, — Дениел, за спиной которого я видела незримые для прочих крылья, слегка поклонился.

А я нахмурилась. Одно имя на двоих?

И туман снова сделался плотнее, как вата, напиравшая со всех сторон, отделявшая нас четверых от всего остального мира. Пятерых, если считать Геранту, а её нельзя было списывать со счетов. Пусть она не жива, но носит в себе чувства, испытанные оригиналом. В библиотеке Дениела было написано о мороках вскользь:

«Им можно придать любые чувства, наделить любой памятью. По сути, это чистый лист. Захочет хозяин — морок будет любить, но это не есть любовь, только игра в чувство. Чаще же морок испытывает то, что и умерший человек, который и дал мороку облик».

— Милорд Хамен, последний в своём роде.

— Как и вы.

— И я, господа, — Лаветт, цветущий и спокойный, будто беседа происходила на столичном бульваре, выступил из тумана из-за спиной моего бывшего жениха. И все они не замечали меня.

Кроме Геранты. Та смотрела искоса, недовольно морщила нос, будто унюхала что-то неприятное, отодвигалась. Её лицо кривилось, как в пантомиме, но хотя бы она не пыталась со мной заговорить.

— Что вам угодно, господа? Дайте мне и моим спутникам пройти, и сделаем вид, что разминулись.

Дениел обращался к дяде Оливии, а тот только улыбался и качал головой, разводил руками, словно извинялся за то, что придётся отказать:

— Отдайте Оливию, и так уж и быть. Оливия идёт вне зачёта, её вы украли, но вот Ниару Морихен мы с милордом Риконом обменяем на Геранту. Равноценно, не находите.?

— Да бросьте, Хамен! Она вам безразлична, вы утешаетесь в её объятиях, чтобы забыть о первой потере, — тот, кого называли Риконом, а я знала под именем Альберта, говорил всё с той же неизменной интонацией стороннего наблюдателя, всё знающего и понимающего разыгрывающуюся драму лучше актёров.

— Допустим, — Дениел склонил голову, жадные янтарные глаза, совсем ему неподходящие, смотрели на противников испытывающе. Сделка — вот что это такое! — Зачем вам Ниара?

— Её брат-король, да продлят Боги его дни, будет благодарен мне за спасение его сестры. И отдаст её за меня замуж, потому что я знатен, богат, а она опорочена двумя: Двуликим и чудовищем.

Улыбка Альберта сделалась совсем мерзкой, её не могли скрыть даже пышные усы, а жидкая остроконечная бородка дрожала так, будто её обладатель беззвучно смеялся.

— А мне его величество будет благодарен за изгнание того самого чудовища, — лорд Лаветт, похоже, не терпел, когда его задвигали на вторые роли.

А Геранта поглядывала на всех троих с ненавистью и злобой, даже прозрачной сделалась, время от времени из её груди исторгался нервный смех, и она снова слабела, когда дёргали за нити, будто собаку на поводке, и не смела подойти ближе.

— Всем будет хорошо, Дениел. И Геранте, и Ниаре. И даже несчастная Оливия умрёт в своём уме с осознанием, что она исполнила свой долг, — вкрадчивый голос дяди Оливии заставлял меня закрыть уши, лишь бы не слышать. И не видеть заодно, как мной торгуют. На тех двоих плевать, мало ли что они там думают, но Дениел!

Он стоял и торговался! А я была не в силах даже закричать. Топнуть ногой, высказать ему в лицо всё, что думаю, что раздирает сейчас меня на части так больно, будто получила удар кинжалом. О Двуликий, ты жестоко караешь меня за измену долгу!

Я слабела и таяла так же, как Геранта, даже радуясь в душе тому, что сейчас исчезну совсем. И что теперь делать? Всё равно, забыться бы и не просыпаться.

Стать частью Предгорья, камнем или песком, лишь бы не видеть, не чувствовать, не ощущать. Не смотреть на него.

Я и не смотрела.

— Всем хорошо, Лаветт, да не вам, — резко произнёс Дениел, и было что-то в его словах, в той резкости с нотками торжества, которые в них скрывались, что заставило поднять голову и посмотреть в лицо. Снова человеческое, то самое, которое я привыкла видеть.

Которое однажды… полюбила. Сама того не желая.

— И не Геранте.

Он докончил, вытащил руку из кармана и бросил в лорда Лаветт серую тряпицу, перевязанную синей тесьмой. Мой мешочек. Не защитный, тот, что для нападения.

Не забыл. И не предал.

А дальше мир тряхануло с такой силой, какой никак нельзя было ожидать от мешочка, изготовленного неопытной рукой. Но заклинание сработало. Я не увидела этого, меня и Геранту смяло безжалостной рукой и выбросило прочь с поляны и из тумана.

Но я точно знало: сработало.

Тот, кому предназначен мешочек, уже мёртв. Хуже того, проклят.

2

Туман дрогнул. Самую малость, но эта дрожь отдалась в руках, мазнула по щекам и заползла под рубашку, чтобы я понял: задело сильно.

Не меня.

Для верности я добавил к мешрчку Ниары Драконью силу, сочившуюся с моих пальцев, как кровь. Этого хватило, я звериным чутьём ощущал, что лорд Лаветт плох.

Туман рассеялся, уплотнившись по кругу, чтобы все, кто оставался рядом, не смогли сбежать. Призрак Геранты, разве что, исчез без следа, но его хозяину сейчас не до морока, он жался к стене, хотя делал вид, что не боится. Стоял в вальяжной позе, скрестив руки на груди, и смотрел себе под ноги на землю, ковыряя носком сапога зелёную убогую траву. Почти сгоревший дотла бурьян, которому уже не подняться.

Лаветт же лежал на спине,