спокойнее ответил я и откинулся на спинку сиденья и надвинул шляпу на глаза, сделав вид, что хочу отдохнуть.

Так ей будет легче. Разговоры между нами были бы излишне.

Всё, что могли, мы друг другу уже сказали.

Поездка оказалась короче, чем я предполагал. Лошади шли резво, никто не пытался остановить нас, а единственную заставу мы миновали без происшествий.

Оливия отказалась от помощи и сама шагнула в открывшийся Портал. К последнему лучу солнца мы уже стояли перед храмом Семи сестёр.

— Он великолепен! — Оливия не могла дышать, смотрела на башни, покрытые мозаикой и рисунком на камне, на бесконечный сад, в глубине которого можно потеряться, но стоит захотеть, тропинка выведет к главному выходу. И на молчаливых прислужниц, которые заметно оживились при виде Оливии и оказали ей те почести, которые она заслужила.

Я поговорил с настоятельницами, их было семь, каждая отвечала за магию одной стихии или ветра, и храм находился в вечном, непоколебимом равновесии. Здесь можно было смеяться и не бояться осуждения, молчать и петь. И писать картины. Живопись вплетала нити магии в стены и укрепляла Предгорье.

Здесь Оливия будет в безопасности. И в счастии.

— Переночуем, господин? — спросил Курт, когда формальности были улажены.

— Нет, нам пора обратно. Я хочу попасть домой до рассвета.

Там меня ждала Ниара. Как и обещала. И Геранта. Пришла пора попрощаться с прошлым, в котором для меня не осталось места.

Зато настоящее открывало свои объятия, и я был готов не оглядываться.

3

Ниара

…не оглядываться — это безумно сложно.

В моём случае ещё и неблагоразумно. Я столько всякого слышала о Геранте!

Нет, ничего толком, никаких подробностей, только общую канву, из которой следовало, что эта дама была той ещё стервой. Не любила мужа, это я понять могла, и одновременно предала другого близкого, не совсем человека, а вот это было уже недоступно моему осознанию.

Ну правда, вот я, к примеру. Ниара Морихен — старшая дочь лорда, его гордость, похожая на прабабку так, словно её портрет писался с меня. Я тоже думала, что не полюблю. Что не способна быть человеком, именно быть, не притворяться, а быть готовой отдать ради любимого часть себя, даже если он об этом никогда не узнает.

Даже лучше, если не узнает.

Я рисковала ребёнком, тогда это казалось правильным. Ребёнка я не чувствовала, только тошноту и бесконечную, утомительную смену настроения, но когда Дениел находился рядом, даже если сидел и читал, делая пометки грифелем прямо на странице, совсем не обращая на меня внимание, мне хотелось расшибиться в лепёшку и сделать для него что-либо приятное. Не за награду, не за ласковое слово, от полноты души.

Это чувство боролось с болезненной, обострённой чувствительностью и обидчивостью, которых ранее я не испытывала.

Как скрип острой грани бриллианта по стеклу. Я не могла терпеть это долго.

Когда на меня накатывало, я поднималась в спальню и плакала. А потом вытирала глаза, так чтобы не слишком было заметно, велела Берте припудрить меня, и слушала Дракона, желая выискать в его словах малейший намёк на Геранту.

На то, что он не забыл прежнюю любовь, что сравнивает меня с нею, старается забыться. Потому что не может прикоснуться к ней.

И я ненавидела Геранту. Если бы она была жива, тогда я бы исчезла без следа. Невыносима была одна лишь мысль, что когда-то, встретившись в обществе или на бульваре, на водах или в театре, я замечу, какой любовью дышит его лицо. Любовью-предательством.

Что одному величайшее наслаждение, для другого — горше мучительного яда.

Я спрашивала. Один или два раза, хотя горло разрывало от желания изводить его этим вопросом несколько раз в день. Но это было бы безумием. От которого она умерла, или от собственного предательства. Иногда в человеке столько яду, что рано или поздно он сам им отравится.

И я была готова на многое, чтобы стереть память о ней, и не хотела этого. Да и невозможно заставить человека забыть ту, коей служишь напоминанием.

А теперь оказалась лицом к лицу с прошлым.

— Давай я заберу твоего ребёнка. Дети приносят боль, стыд и страдание. Ты не знаешь, что тебя ждёт. Ты будешь ненавидеть своё распухающее тело, и он станет чураться тебя. Смотреть на других дам с осиной талией.

Так говорил морок в моей голове. После той самой встречи на поле чужой брани мы соединились, а потом, когда меня выбросило, я очутилась в гостиной. И она была там.

Стояла у окна, улыбалась по-змеиному, недобро. Не все красавицы добры.

— Уходи, — вяло ответила я. Слабость, тошнота — всё накатило вдруг, будто ребёнок во чреве решил обратить на себя моё внимание.

Села в кресло, то самое, из которого выбросило в другой мир.

— Я уйду, — кивнула с царственным презрением, не оборачиваясь и не повышая голоса. — Но знай, ты его не любишь.

— Люблю, — сглотнула я слюну, даже не понимая, о ком, собственно, идёт речь. О Дениеле, кто обещал вернуться до захода следующего дня, ведь в Предгорье дни текут иначе, чем в Сангратосе, или о ребёнке. — Они оба часть меня.

— А кого больше?

Теперь обернулась. Одетая по старинной моде, точь-в-точь как на портрете, она напоминала мне о собственном отражении. О той, кем я могла бы стать: нервной, как натянутая струна, готовая лопнуть от малейшего прикосновения и поранить того, кто посмел дотронуться.

Посмел в моей душе обнажить любовь, которую она стеснялась.

— Почему? Ты боялась его любить, ненавидела за то, что любишь? И презирала себя.

Казалось, я несу чушь. Как так можно?

Но я знала ответ раньше, чем она его произнесла. Прямо перед тем, как исчезнуть.

— Я была рождена принцессой, стоять у трона. А он заставил меня усомниться в этом. Я не могла допустить, чтобы мои дети стали отверженными, несли печать Дракона. Возможно, когда-то это было честью, но времена изменились.

Изменились, это точно. Или это я такая неправильная, что никогда не желала «стоять у трона?. Быть её величеством без права распоряжаться своей судьбой и даже мыслями!

Я мечтала открыть ювелирную лавку и слушать камни утром, днём и вечером. Даже обычные драгоценности могут шептаться между собой, когда думают, что их некому слушать. В основном сплетничают о бывших хозяевах.

— Что случилось, госпожа? Вы с кем-то разговаривали?

В гостиную заглянула Берта, разрумяненная и подобревшая в груди. Воздух Предгорья идёт ей на пользу.

— Простите, если я не вовремя…

— Я просто молилась. Но ты права, становится душно, голова разболелась. Поднимусь