В глазах моих потемнело.

— Я брал у вас как товарищ, — начал я ужасно тихо, — выпредлагали сами, и я поверил вашему расположению…

— Я вам — не товарищ! Я вам давал, да не для того, а вы самизнаете для чего.

— Я брал в зачет версиловских; конечно, это глупо, но я…

— Вы не могли брать в зачет версиловских без его позволения,и я не мог вам давать его деньги без его позволения… Я вам свои давал; и вызнали; знали и брали; а я терпел ненавистную комедию и своем доме!

— Что такое я знал? Какая комедия? За что же вы мне давали?

— Pour vos beaux yeux, mon cousin![67] — захохотал он мнепрямо в глаза.

— К черту! — завопил я, — возьмите все, вот вам и этатысяча! Теперь — квиты, и завтра…

И я бросил в него этой пачкой радужных, которую оставил былосебе для разживы. Пачка попала ему прямо в жилет и шлепнулась на пол. Онбыстро, огромными тремя шагами, подступил ко мне в упор.

— Посмеете ли вы сказать, — свирепо и раздельно, как поскладам, проговорил он, — что, брав мои деньги весь месяц, вы не знали, чтоваша сестра от меня беременна?

— Что? Как! — вскричал я, и вдруг мои ноги ослабели, и ябессильно опустился на диван. Он мне сам говорил потом, что я побледнелбуквально как платок. Ум замешался во мне. Помню, мы все смотрели молча другдругу в лицо. Как будто испуг прошел по его лицу; он вдруг наклонился, схватилменя за плечи и стал меня поддерживать. Я слишком помню его неподвижную улыбку;в ней были недоверчивость и удивление. Да, он никак не ожидал такого эффектасвоих слов, потому что был убежден в моей виновности.

Кончилось обмороком, но на одну лишь минуту; я опомнился,приподнялся на ноги, глядел на него и соображал — и вдруг вся истина открыласьстоль долго спавшему уму моему! Если б мне сказали заранее и спросили: «Что быя сделал с ним в ту минуту?» — я бы наверно ответил, что растерзал бы его начасти. Но вышло совсем иное, и совсем не по моей воле: я вдруг закрыл лицообеими руками и горько, навзрыд, заплакал. Само так вышло! В молодом человекесказался вдруг маленький ребенок. Маленький ребенок, значит, жил еще тогда вдуше моей на целую половину. Я упал на диван и всхлипывал. «Лиза! Лиза! Бедная,несчастная!» Князь вдруг и совершенно поверил.

— Боже, как я виноват перед вами! — вскричал он с глубокоюгорестью. — О, как гнусно я думал об вас в моей мнительности… Простите меня,Аркадий Макарович!

Я вдруг вскочил, хотел ему что-то сказать, стал перед ним,но, не сказав ничего, выбежал из комнаты и из квартиры. Я прибрел домой пешкоми едва помню путь. Я бросился на мою кровать, лицом в подушку, в темноте, идумал-думал. В такие минуты стройно и последовательно никогда не думается. Ум ивоображение мое как бы срывались с нитки, и, помню, я начинал даже мечтать осовершенно постороннем и даже бог знает о чем. Но горе и беда вдруг опятьприпоминались с болью и с нытьем, и я опять ломал руки и восклицал: «Лиза,Лиза!» — и опять плакал. Не помню, как заснул, но спал крепко, сладко.

Я проснулся утром часов в восемь, мигом запер мою дверь, селк окну и стал думать. Так просидел до десяти часов. Служанка два раза стучаласько мне, но я прогонял ее. Наконец, уже в одиннадцатом часу, опять постучались.Я было закричал опять, но это была Лиза. С нею вошла и служанка, принесла мнекофей и расположилась затоплять печку. Прогнать служанку было невозможно, и всевремя, пока Фекла накладывала дров и раздувала огонь, я все ходил большимишагами по моей маленькой комнате, не начиная разговора и даже стараясь неглядеть на Лизу. Служанка действовала с невыразимою медленностью, и этонарочно, как все служанки в таких случаях, когда приметят, что они господаммешают при них говорить. Лиза села на стул у окна и следила за мною.

— У тебя кофей простынет, — сказала она вдруг. Я поглядел нанее: ни малейшего смущения, полное спокойствие, а на губах так даже улыбка.

— Вот женщины! — не вытерпел я и вскинул плечами. Наконецслужанка затопила печку и принялась было прибирать, но я с жаром выгнал ее инаконец-то запер дверь.

— Скажи мне, пожалуйста, зачем ты опять запер дверь? —спросила Лиза.

Я стал перед нею.

— Лиза, мог ли я подумать, что ты так обманешь меня! —воскликнул я вдруг, совсем даже не думая, что так начну, и не слезы на этотраз, а почти злобное какое-то чувство укололо вдруг мое сердце, так что я дажене ожидал того сам. Лиза покраснела, но не ответила, только продолжала смотретьмне прямо в глаза.

— Постой, Лиза, постой, о, как я был глуп! Но глуп ли? Всенамеки сошлись только вчера в одну кучу, а до тех пор откуда я мог узнать? Изтого, что ты ходила к Столбеевой и к этой… Дарье Онисимовне? Но я тебя засолнце считал, Лиза, и как могло бы мне прийти что-нибудь в голову? Помнишь,как я тебя встретил тогда, два месяца назад, у него на квартире, и как мы стобой шли тогда по солнцу и радовались… тогда уже было? Было?

Она ответила утвердительным наклонением головы.

— Так ты уж и тогда меня обманывала! Тут не от глупостимоей, Лиза, тут, скорее, мой эгоизм, а не глупость причиною, мой эгоизм сердцаи — и, пожалуй, уверенность в святость. О, я всегда был уверен, что все выбесконечно выше меня и — вот! Наконец, вчера, в один день сроку, я не успел исообразить, несмотря на все намеки… Да и не тем совсем я был вчера занят!

Тут я вдруг вспомнил о Катерине Николавне, и что-то опятьмучительно, как булавкой, кольнуло меня в сердце, и я весь покраснел. Я, естественно,не мог быть в ту минуту добрым.

— Да в чем ты оправдываешься? Ты, Аркадий, кажется, в чем-тоспешишь оправдаться, так в чем же? — тихо и кротко спросила Лиза, но оченьтвердым и убежденным голосом.

— Как в чем? Да мне-то что теперь делать? — вот хоть бы этотвопрос! А ты говоришь: «в чем же?» Я не знаю, как поступить! Я не знаю, как вэтих случаях поступают братья… Я знаю, что заставляют жениться с пистолетом вруке… Поступлю, как надо честному человеку! А я вот и не знаю, как тут надопоступить честному человеку!.. Почему? Потому что мы — не дворяне, а он — князьи делает там свою карьеру; он нас, честных-то людей, и слушать не станет. Мы —даже и не братья с тобой, а незаконнорожденные какие-то, без фамилии, детидворового; а князья разве женятся на дворовых? О, гадость! И, сверх того, тысидишь и на меня теперь удивляешься.

— Я верю, что ты мучишься, — покраснела опять Лиза, — но тыторопишься и сам себя мучаешь.

— Торопишься? Да неужели же я недостаточно опоздал,по-твоему! Тебе ли, тебе ли, Лиза, мне так говорить? — увлекся я наконец полнымнегодованием. — А сколько я вынес позору, и как этот князь должен был меняпрезирать! О, мне теперь все ясно, и вся эта картина передо мной: он вполневообразил, что я уже давно догадался о его связи с тобой, но молчу или дажеподымаю нос и похваляюсь «честью» — вот что он даже мог обо мне подумать! И засестру, за позор сестры беру деньги! Вот что ему было омерзительно видеть, и яего оправдываю вполне: каждый день видать и принимать подлеца, потому что он —ей брат, да еще говорит о чести… это сердце иссохнет, хоть бы и его сердце! Иты все это допустила, ты не предупредила меня! Он до того презирал меня, чтоговорил обо мне Стебелькову и сам сказал мне вчера, что хотел нас обоих сВерсиловым выгнать. А Стебельков-то! «Анна Андреевна ведь — такая же вамсестрица, как и Лизавета Макаровна», да еще кричит мне вслед: «Мои деньгилучше». А я-то, я-то нахально разваливался у него на диванах и лез, как ровня,к его знакомым, черт бы их взял! И ты все это допустила! Пожалуй, и Дарзантеперь знает, судя по крайней мере по тону его вчера вечером… Все, все знают,кроме меня!