Мы лежали одетые в его фланелевой постели, и я думала о той безлицей и бестелесной девочке, которую он трогал, – призраке обвинения и предвестнице очевидного: я становилась старше, и каждый новый день рождались девочки младше меня, которые могли однажды оказаться в его классе. Я до изнеможения воображала этих девочек с блестящими волосами и нежными руками, а остыв, тут же вспомнила, что он сказал о Генри, о его жене. Это стало еще одним крылом лабиринта, в котором я потерялась, вспоминая, что и какими словами сказала Генри о Стрейне, и представляя, что, приехав вечером домой, он, скорее всего, рассказал все жене. Я взяла с него обещание молчать, но оно было лишь продолжением его лжи. Конечно, он ей рассказал. Должен был рассказать – а кому должна была рассказать она? Она была психологом, обязана ли она была об этом доложить? При мысли, как легко все могло всплыть, у меня пересохло во рту. Мне было от этого не увильнуть. Глупо было думать, что я могу сказать что-то, что угодно, и это не дойдет до Стрейна.

Около полуночи мы услышали сирены. Сначала они выли в отдалении, потом все ближе и ближе, и наконец рев раздался словно бы перед самым домом. На секунду я решила, что они приехали за нами, что полиция вот-вот ворвется в дверь. Выбравшись из постели, Стрейн выглянул из окна в ночь.

– Ничего не вижу. – Он взял свитер и вышел из спальни, спустился по лестнице к входной двери. Когда он ее открыл, внутрь вместе со стылым воздухом проник едкий дым. Дым достиг второго этажа, заполнил весь дом.

Он прокричал мне:

– В квартале отсюда пожар. Сильный.

Через пару минут он вернулся в куртке и ботинках.

– Пошли посмотрим.

Мы надели на себя столько одежды, что узнать нас стало невозможно; из-под шарфов виднелись только наши глаза. Мы с ним пошли по заснеженным тротуарам. В этот момент мы могли быть кем угодно, могли быть обыкновенными. Мы следовали за сиренами и дымом, но пожара не находили. Наконец мы свернули за угол и увидели пятиэтажный масонский храм, одновременно пылающий и скованный льдом. Вокруг здания парковались шесть пожарных машин, все шланги окатывали огонь, но ночь была слишком холодна. Стоило воде ударить в известняковую обшивку, как она замерзала до последней капли, а внутри ярилось пламя. Чем дольше пожарные пытались потушить здание, тем толще становилась покрывающая его корка льда.

Пока мы смотрели на пожар, Стрейн крепко сжимал мою одетую в варежку ладонь. В конце концов пожарные сдались, отошли и принялись вместе с нами смотреть, как горит храм. Собралась небольшая толпа, приехал фургон новостей. Мы со Стрейном долго стояли, держась за руки; оба мы смаргивали слезы, которые кристалликами собирались у нас на ресницах.

Позже, у него в постели, я, обессилев телом и душой, спросила:

– Ты чего-то недоговариваешь об этой девочке?

Он не ответил, и тогда я спросила без обиняков:

– Ты ее трахал?

– Боже, Ванесса.

– Если да, все нормально. Я тебя прощу. Мне просто нужно знать.

Он придвинулся ко мне, взял мое лицо в ладони.

– Я до нее дотронулся. Вот и все.

Я закрыла глаза. Он гладил меня по волосам и ругал ее последними словами: «лгунья», «маленькая сучка», «эмоционально неустойчивая девчонка». Я спрашивала себя, как бы он отозвался обо мне, если бы узнал, как я мысленно называла его все эти годы, и выяснил, что я сказала Генри. Но я ничего не выдала. Молчание никогда меня не подводило. У Стрейна не было причин мне не доверять.

В три часа ночи я проснулась, выскользнула из-под его тяжелой руки, спустила босые ноги на холодный паркет и ушла из спальни в кухню, где на стойке лежал его ноутбук. Я открыла его, и браузер загрузил страницу входящих писем на школьной электронной почте Стрейна: еженедельные информационные рассылки, протоколы заседаний кафедры. Я прокручивала вниз, пока не заметила тему: «Жалоба ученицы на домогательства». Услышав какой-то звук, я замерла, держа одну руку над трекпадом, а другой готовясь захлопнуть ноутбук. Когда снова стало тихо, я щелкнула на имейл и пробежала глазами текст. Письмо от попечительского совета было написано официальным до невразумительности языком, но подробности меня все равно не интересовали. Я просто искала имя. Я прокручивала вверх и вниз, блуждая взглядом по экрану, и наконец заметила его на второй строке: «Тейлор Берч – ученица, подавшая жалобу». Я закрыла имейл и крадучись вернулась в постель и его объятия.

ТЕЙЛОР РАБОТАЕТ В НОВОМ ЗДАНИИ в пяти кварталах от отеля – это громадина из стекла и стали среди известняка и кирпича. Я знаю, как называется ее компания – Creative Coop, и знаю, что ее описывают как креативное рабочее пространство, но не могу разобраться, что люди там делают. Внутри естественное освещение и кожаные диваны, широкие столы, за которыми сидят люди с открытыми ноутбуками. Все молоды и улыбчивы, а тех, кто постарше, отличает какая-нибудь крутая фишка, маскирующая их под молодых: модная стрижка, эксцентричные очки, одежда в стиле нормкор. Я стою, прижимая к себе сумочку, пока девушка в круглых проволочных очках не спрашивает меня:

– Вы кого-то ищете?

Я обвожу взглядом помещение. Слишком много пространства, слишком много людей. Я слышу, как называю ее имя.

– Тейлор? Посмотрим. – Девушка поворачивается и оглядывает комнату. – Вон она.

Я следую взглядом за указанием ее руки: склоненная фигура над ноутбуком, худенькие плечи и белесые волосы.

Девушка зовет:

– Тейлор!

Та поднимает голову. Потрясение, написанное на ее лице, подталкивает меня к двери.

– Извините, – говорю я. – Я ошиблась.

Я уже на улице, за полквартала от здания, когда слышу, как она меня окликает. Тейлор стоит посреди тротуара. На плече у нее лежит почти белая коса. Она без куртки, в свитере с горлом и такими длинными рукавами, что они закрывают кисти ее рук. Мы пристально смотрим друг на друга. Она поднимает руку – из-под рукава показываются кончики пальцев – и дергает себя за косу. Внезапно я вижу ее такой, какой, должно быть, видел он: четырнадцатилетней, неуверенной в себе девчонкой, треплющей кончики волос, пока он разглядывал ее из-за своего стола.

– Не могу поверить, что это правда ты, – говорит она.

Я пришла, заранее заготовив резкие слова. Хотела пронзить ее насквозь, но захлебываюсь адреналином. Из-за него мой голос становится высоким и дрожащим, когда я прошу, чтобы она оставила меня в покое.

– И ты, и эта журналистка, – говорю я. – Она постоянно мне названивает.

– Окей, – говорит Тейлор. – Она не должна была так поступать.

– Мне нечего ей сказать.

– Прости. Правда, мне жаль. Я просила ее на тебя не давить.

– Я не хочу быть в этой статье, ясно? Так ей и передай. И скажи ей, чтобы не писала о блоге. Я не хочу, чтобы эта история отразилась на мне.