Я знаю, что люди говорят, что я играю в Бога, но на самом деле я не могу этого делать, – сказал он. – Все, что я делаю, – отдаю свой орган. Все, что случится после, – в руках Господа. Они видели, что в качестве медбрата я лишь забирал жизни, но я не могу подарить жизнь, я не могу ее продлить. Мы можем только отдавать свою любовь. Нашим детям. Но они нам не принадлежат и мы их не контролируем. Мы много чего делаем, но не считаем, что это игра в Бога. По какой-то причине я подошел, шесть антигенов из шести. Получатели дали объявление, чтобы добропорядочные граждане Нью-Йорка откликнулись. Но никто не откликнулся. Никто. Ни один человек».

Каллен бросил на меня взгляд, а затем отвел его, словно для того, чтобы изучить мою реакцию в одиночестве. «Это зависит от того, как ты думаешь о людях, – сказал он, – и на что, по-твоему, люди способны».

После своего последнего приговора в суде округа Лихай в Аллентауне на Чарли нацепили наручники и кандалы и посадили в фургон без окон. В его мобильной камере не было света, и, пока фургон вихлял по платной дороге Нью-Джерси, Каллена начало тошнить. Он попытался использовать технику, которой научила его преподобная Рони, и представить Иисуса с нимбом, горящим во тьме, но Иисусу в его воображении тоже стало нехорошо, поэтому он вернулся к Иисусовой молитве.

В тюрьме штата Нью-Джерси в Трентоне его встретило около десяти охранников, четверо из них в полной защитной экипировке. Чарли отвели во временную камеру, перед которой двое охранников его раздели и обыскали. Один из них сказал Каллену, что читал про него в газете. Другой сказал, что любое движение будет воспринято как проявление агрессии. Ему дали новую одежду и отвели в психиатрическое отделение, где одежду забрали и снова его обыскали. Ему дали что-то вроде тоги, сделанной из полиэтилена, которая, как ему показалось, была похожа на то, во что заворачивают телевизоры, и отправили в камеру на семьдесят два часа. Тога порвалась после первого дня, поэтому в понедельник и вторник он оставался голым и стеснялся постоянного наблюдения. Он попытался не слушать охранников, которые шутили: прибыл твой инсулин. Вместо этого сосредоточился на 25-м псалме: «Я хожу в моей непорочности; избавь меня, [Господи,] и помилуй меня». И постепенно он начал понимать, какой будет его жизнь в этих стенах. Его камера была меньше, чем в Сомервилле, а охранники издевались над ним в мелочах, говоря, что здесь нет библиотеки, или давая ему ботинки на два размера меньше. Это научило его ни на что не рассчитывать. Он сидел в бесконтактном крыле, находился в камере 23 часа в сутки и был огражден от других заключенных ради собственной безопасности. К тому времени как его можно было навестить, он заметно похудел и отрастил седую бороду, но пересадка почки была так же далеко, как и пять месяцев назад, а Чарли все больше расстраивался.

Для Каллена такие задержки казались бессмыслицей. Если то, что он подошел для пересадки, было актом божественной воли, если этому суждено было произойти, то почему же это не происходило? Было ли это своего рода наказанием, издевательством? Не было ли это какой-то ошибкой?

«А в это время получателю почки становится все хуже и хуже, – сказал Каллен во время одной из наших встреч. В этот раз он говорил меньше и казался усталым и подавленным. – Он снова в больнице и каждый месяц страдает от новых осложнений. Так, по крайней мере, я слышал».

Он знал, что семьи жертв оценивают его донорство как акт личной воли, свободу, которую тюрьма должна была у него забрать. «Однако на самом деле возможность сдать анализ крови – это не моя воля, а усилия большого количества людей: мистера Мэска, преподобной Рони, судьи Армстронга. Я бы упомянул окружного прокурора, но он не очень сюда вписывается, – сказал Чарли, – а семья Эрни уже слишком долго ждет. – Он подумал об этом пару секунд и слегка покачал головой. – Слишком долго».

Каллен ненадолго прервался, опустил взгляд, борясь со слезами. Наконец он восстановил дыхание и продолжил: «Тяжело знать, что, если бы я не сидел здесь, все бы уже произошло… Трудно увидеть в этом игру в Бога. У Эрни же не было выбора между хорошим и плохим человеком, – сказал он. – Если бы ему предложили почку хорошего человека, я уверен, что он бы ее взял». Каллен сложил руки на груди и принялся изучать стол. «Я все еще люблю людей и неравнодушен к ним. Может быть, людям кажется, что мне нельзя делать что-то для людей, к которым я неравноудушен. Но если бы я выбрал случайного человека – они подумали бы, что я сошел с ума. – Он поднял глаза. – Это забавно. Люди думают, что ты ненормальный, если делаешь что-то для того, кого не знаешь лично.

Я не могу отменить тот вред, который я уже причинил, но это же хороший поступок. Почему я не могу его совершить? – спросил меня Каллен. – Я знаю, что [люди] думают, что мне надо отправиться прямиком в ад вместе со своей почкой. Они думают, что знают, чего хочет Бог. Но только Бог по-настоящему понимает душу и разум человека».

Джонни Мэск давно считал, что весь процесс сошел с рельсов, а Рони поставила ужин на обратное. В конце концов, это был божественный план, так ведь?

С тех пор как Чарльз впервые появился в тюрьме, люди стали относиться к преподобной Рони как к соучастнику. Возможно, она слишком близко подошла к Чарли и слишком наслаждалась этим ощущением; она могла это признать, искушение было сильным. Кэтлин, разумеется, не поддерживала того, что он сделал, его преступлений – никто не поддерживал, – но она все же не понимала комментариев от тех, кого считала своими друзьями, или коллег, христиан, которые спрашивали: как можно считать серийного убийцу дитем Господа?

Одно из первых писем, что она получила, было от евангелистов, которые предупреждали ее не наставлять монстра. «Там говорилось: “Если вы спасете его и он попадет в рай, это будет нечестно”, – вспоминала Рони. – Так думают евангелисты. Это было так глупо, что я не могла перестать смеяться еще пару дней после этого».

Вскоре последовали гневные письма, некоторые с угрозами. Это, конечно, ни к чему не привело, и она попыталась забыть о них: это нормально, даже естественно, что сообщество чувствует угрозу от человека, который использовал доверие людей, чтобы убивать их самых уязвимых членов семьи. Затем, когда началась история с почкой, Рони шла из тюрьмы и кто-то назвал ее «пастором сатаны», бросив ей пакет с кровью в лицо. Она не знала, что это была за кровь. Вероятно, свиная, которую используют протестующие против клиник абортов. Преподобная попыталась об этом не думать, пошла домой и просто смыла с себя эту коричневую массу. «Да, – посмеялась Кэтлин, – если рай существет и я там окажусь, мне точно полагается корона».

Разумеется, когда донорство стало достоянием общественности, все стало еще хуже. «У меня была подруга, которая перестала ею быть, – сказала мне Рони. – Подруга заявила, что, помогая пересадить почку Чарли, я разрушала жизнь Эрни, потому что давала ему получить почку сатаны».

Кэтлин вспомнила, что, когда только начала работать, она подумала, что если ты хороший человек и христианин, то со всеми будешь вести себя вежливо. «В этом же есть смысл? – спросила Рони. – Мои родители ненавидели Гитлера, но говорили: “Ну, он тоже дитя Господа”. Я думала, что так и положено делать христианам. Однако суд это изменил. Тогда я узнала, какими жестокими они могут быть».